Мальчика назвали Ичиро, что было не столько данью традициям, сколько очередным проявлением характера отца, который если чего и не любил, так это пустую болтовню. Ичиро, первый сын, – имя говорит само за себя, а, значит, долгие разговоры и представления не нужны. Но Ичиро не назвал бы отца угрюмым и замкнутым – у него были добрые глаза, и он слыл внимательным слушателем. Впрочем, он не только слушал, но и помогал чем мог, и в деревне семью Ичиро любили, хотя, бывало, хозяин лавки и шушукался с посетителями, что бродячие буддистские монахи и то богаче одеваются.
Мать Ичиро почти и не помнил. Яркая картинка из детства – мать покупает масло и, пока торговец нацеживает кувшинчик, щебечет с другими покупательницами. Отец встретил их дома добродушно–ехидным: «Сегодня опять масло слишком вязкое?» Мать в ответ с поклоном: «Прости, что заставила ждать, дорогой». И тут же без перехода: «Люди говорят, что...»
Мать умерла в родах, когда Ичиро едва исполнилось пять лет (один год из которых он провел в материнской утробе). Новорожденный умер на следующий день, и Ичиро остался первым и единственным сыном. Друзья и знакомые первое время помогали с хозяйством, но отцу было неловко принимать чужую помощь, и он пытался всюду успеть сам. Ичиро тоже старался изо всех сил и уже в восемь лет вполне самостоятельно вел дом (пусть и под ненавязчивой опекой соседей).
Ичиро во всем подражал отцу, который хоть и был чужд сословного чванства, но воспитывал сына в традициях бушидо, невольно формируя у мальчика мнение, что самураю лучше вовсе не иметь привязанностей, потому что жизнь настоящего воина коротка. Он сторонился шумных соседских детей, и те со временем, казалось, совсем забыли о его существовании.
Иногда у них в доме на ночлег останавливались бродячие монахи, и Ичиро с восторгом слушал их рассказы о дальних землях, даже если до тех дальних земель было не более шести дневных переходов. Один из монахов задержался у них на день, и Ичиро впервые увидел, как отец обнажил меч.
Был жаркий июльский день, лезвие блестело на солнце. Отец, выставив правую ногу вперед и сжав меч обеими руками, застыл истуканом. Напротив, отведя руку с посохом назад, казалось, окаменел монах. Хором надрывались невидимые зрители–цикады. Воздух застыл кисельным маревом. Противники впились друг в друга немигающими взглядами, и Ичиро, испугавшись за отца, попытался закричать, но не смог. Это мгновение врезалось ему в память на всю жизнь: отца сейчас убьют, а он только и может, что смотреть. Страх, как паук, спеленал его, впился ядовитыми жвалами и по капле высасывал жизнь. И тут вдруг фигуры взрослых снова ожили – отец убрал меч в ножны, монах положил посох на землю, они поклонились друг другу и сели медитировать.
Уже много позже Ичиро, постоянно возвращавшийся в воспоминаниях в тот июльский день, понял, что это противостояние не прошло даром ни для гостя, ни для хозяина – иначе отец не сел бы медитировать посреди пыльного двора, да и гость скорее уж рухнул в позу лотоса, а не сел. Но, как бы то ни было, простить себе то недостойное мужчины липкое оцепенение он не мог. Отец ничего не заметил. Кажется, он даже гордился сыном, что тот не спешит задавать вопросы. Выждав несколько дней, отец в скупых словах рассказал, что их гость не всегда был монахом и что им довелось учиться в одном додзе в деревне Фучидака неподалеку от Нагои.
Ичиро мучался от сознания того, что отец в нем обманывается, что на самом деле он не достоин его невысказанной похвалы, но открыться отцу так и не смог. Ему казалось, что, расскажи он о своем малодушии, отец не только разочаруется в нем – это Ичиро готов был безропотно принять, – но разочаруется и в самом себе, потому что не смог воспитать сына самураем. В глазах Ичиро преподнести отцу горькую правду было бы верхом сыновней непочтительности. Про себя он решил, что если верность, справедливость и мужество суть три природные доблести самурая, то недостаток мужества он обязан возместить избытком верности и справедливости. При этом под верностью он понимал безоговорочное подчинение отцовской воле.
Его молчаливая благовоспитанная покорность в сочетании с визитами монахов породили в деревне слухи, что мальчик непременно уйдет в монастырь. Уж неизвестно, кто именно рассказал об этом отцу, но вскорости он смастерил себе дубовый тренировочный меч–боккен, а сыну вечером в свете догорающего очага вручил боккен, который когда–то достался ему от старшего брата. Людское мнение разделилось: с одной стороны, отец Ичиро несомненно воспитывал сына в духе традиций; с другой стороны, рано оставшегося без матери мальчика невольно жалели и не то чтобы осуждали отца, но считали, что он мог бы с сыном самую капельку помягче – не благоразумнее ли было начать с бамбукового меча–хикихады? Надо сказать, что отец и сам бы предпочел хикихаду, но боккен он мог сделать своими руками, а купить хикихаду денег не было. Как бы то ни было, с того дня отец занимался с сыном при первой же возможности, поблажек ему не давал, и от травм мальчика уберегло то ли сверхъестественное везение, то ли мастерство отца, виртуозно владевшего мечом и всякий раз успевавшего в последний момент остановить казалось бы неотвратимый смертельный удар в голову или шею сына. Ичиро же, выходя против отца пусть и на тренировочный поединок, всякий раз против воли проваливался в тот липкий июльский день, и воспоминания о том ужасе, смешанные с презрением к собственной никчемной ничтожности и желанием искупить ту, пусть и мнимую, но вину перед отцом, замутняли его разум, и он впадал в боевое неистовство, пребывая в котором неосознонно начинал копировать – пусть пока и не очень искусно – движения отца, чередуя их бешеными атаками загнанного в угол зверя. Отец никогда не говорил об этом с сыном, но однажды к ним наведался тот самый монах и провел у них целую неделю. Ичиро помнил, что они несколько раз медитировали вместе, и что каждый раз он внезапно приходил в себя совсем не там, где они медитировали, но, как ни старался, вспомнить ничего не мог, а отца донимать вопросами не стал – раз отец не счел нужным сам рассказать, то, значит, ему знать не следует.

Отец состоял на службе у небогатого дайме, у которого, со слов зашедшего к ним в гости с бутылочкой саке соседа, в год набиралось едва ли тридцать тысяч коку риса. Отец полагал недостойным самурая считать деньги в чужом кармане, и Ичиро, конечно же, думал точно так же, но, услышав поражавшую воображение цифру, не смог удержаться от вопроса, сколько же риса у богатых дайме. Словоохотливый сосед с готовностью поведал, что, к примеру, клан Симадзу на Кюсю собирает в год не меньше семисот тысяч коку риса. И что за один коку риса можно нанять самурая на целый год. И что настоящее их богатство вовсе не в том, что они могут прокормить семьсот тысяч самураев – столько людей, мол, и в Эдо не наберется, даже если и всех женщин пересчитать, - а в том, что клан этот один из древнейших и за время своего существования оброс такими связями, что даже род Маэда, взымающий в провинции Кага едва ли не в два раза больше, не смеет перечить Симадзу.
- Не все измеряется рисом, - сказал сосед, и отец согласно кивнул.
Сосед же, чтобы польстить хозяину, продолжил:
- Именно так, уважемый хозяин. И не нужно ходить за примерами на Кюсю. Катана уважаемого хозяина стоит всей деревни, а то и куда больше. А с вакидзаси впридачу...
При этих словах отец помрачнел, и сосед, сославшись на позднее время, поспешил откланяться. Отец же еще долго сидел у давно потухшего очага, а Ичиро сидел рядом, не шевелясь, чтобы ненароком не прервать его думы.
Ичиро, может, и забыл бы об этом разговоре, если бы через неделю, присев у входа в лавку, случайно не уловил обрывок фразы: «...беднее монахов, что привечает, а у самого такое богатство на поясе – а ведь даже не старший сын...» Выждав снаружи, Ичиро зашел в лавку, и хозяин на мгновение замешкался, но тут же взял себя в руки, улыбками и поклонами приветствуя покупателя. Жена лавочника, кланяясь и пятясь, исчезла в полумраке. Ичиро не подал виду, что слышал их разговор, но почувствовал, что торговец понял, что ляпнул лишнее, и что тот не на шутку перепуган, хоть и умело прячет волнение за фальшивой улыбкой.
Вечером дома Ичиро украдкой поглядывал на катану, и отец, от которого не укрылись эти взгляды, решил про себя, что чему быть, того не миновать. А Ичиро так и не решился спросить, что стало с дедом и дядей. Родня с материнской стороны умерла еще до его рождения, а о родне со стороны отца он не слышал ни слова, если не считать того вечера, когда отец вручил ему боккен со словами: «Послужил твоему дяде и твоему отцу, пусть теперь послужит и тебе».
Месяца через два после памятного визита соседа отец объявил, что следующей весной дайме по приглашению сегуна отправится в Эдо и что отцу Ичиро выпала великая честь сопровождать господина и служить ему верой и правдой в Эдо на протяжении года. И что он не сомневается, что оставляет дом в надежных руках. Десятилетний Ичиро, выслушав отца, низко поклонился и произнес, переполненный чувством собственной значимости:
- Благодарю за оказанную честь, отец. Предоставьте это мне и ни о чем не беспокойтесь.
Отец улыбнулся, тепло посмотрел на сына, но ничего не сказал.
Весной он уехал в Эдо, откуда регулярно писал. Дайме отправился в Эдо вместе с госпожой из северных покоев, как принято было называть старшую жену, потому что дом ее располагался в северной части замка. Госпоже предстояло остаться в Эдо на год дольше, ибо так пожелал сегун. Она скучала по детям, которых дайме всеми правдами и неправдами сумел оставить дома, и регулярно посылала гонцов. Госпожа была так добра, что позволяла и отцу Ичиро передавать с ее людьми весточки сыну.
Ичиро скучал по отцу, но старался не унывать. Соседи присматривали за ним, и даже лавочник продавал ему со скидкой. Правда, не понаслышке знакомый с самурайской гордостью, он всегда обставлял дело так, будто это Ичиро делает ему одолжение. Мол, дал он промашку, купил слишком много, позарившись на скидку, а теперь вот вся лавка забита так, что ступить некуда. Ичиро, не искушенный в торговле в силу своего воспитания, долгое время принимал его слова за чистую монету, но и ему постоянные ошибки преуспевающего лавочника показались настолько подозрительными, что однажды он спросил его – со всем подобающим по отношению к старшему почтением, конечно же, - как же так получается. Лавочник нравоучительно ответил, что и обезьяна, бывает, с дерева падает, и надеялся, что разговор на этом закончится. Ичиро, однако, следуя привитым идеалам справедливости, поклонился (чем привел лавочника в некоторое замешательство) и заявил, что он в долгу у уважаемого торговца, но обязательно найдет способ воздать ему сторицей.
Минула зима. Отец писал, что скоро они покинут Эдо и отправятся домой. Ичиро воспрял духом, но дни вдруг потекли медленно-медленно, как то масло, что покупала мать. Он доводил себя до изнеможения, отрабатывая ката с боккеном, чтобы вечером провалиться в сон без сновидений. За упражнениями и застал его седой самурай – Ичиро видел его впервые в жизни, но самурай представился другом его отца. Ичиро пригласил его в дом и хотел было приготовить чай, но гость жестом остановил его. Не говоря ни слова, он достал сверток, положил перед собой и развернул – на грубой холстине лежал отцовский вакидзаси.

Как-то самой собой получилось, что самурай остался переночевать, да и на следующее утро уходить не торопился. Ичиро, заснувший лишь за час до рассвета, кое-как приготовил завтрак – рис с водорослями. Поев, сели пить чай на террасе. Молчали. Ичиро выглядел вялой безвольной куклой. Наконец гость одним махом, словно саке, допил и заговорил:
- Зови меня Ханзо. Твой отец хотел бы, чтобы я позаботился о тебе.
- Благодарю Вас, Ханзо-сама.
- Ханзо. Без церемоний. Не можешь?.. Тогда зови Стариком. Твой отец меня так звал.
Шли дни и недели. Жизнь, конечно же, не вернулась в прежнее русло, но вновь потекла размеренно и без потрясений. Ханзо, которого у мальчика язык так и не повернулся назвать Стариком, рассказал Ичиро, что его отец возглавлял головной дозор, в то время как сам Ханзо шел вместе о сновной процессией. Неподалеку от заставы их поджидала засада ниндзя. И, заметив вопросительный взгляд Ичиро, пояснил:
- Шпионы сегуна.
Ниндзя, несомненно, собирались пропустить головной дозор вперед и напать на дайме, но, видимо, чем-то выдали себя, и отец Ичиро, послав воина предупредить остальных, навязал врагам бой, ставший для него последним.
«Отец умер, как подобает самураю», - подумал Ичиро, но вслух ничего не сказал, потому что негоже сыну хвалиться отцовской доблестью.
Однако Ханзо будто прочел его мысли:
- Достойная самурая смерть. – И добавил: - Мало кому удается умереть достойно, встретившись с ниндзя. Они не гнушаются отравлять свои мечи, погружая клинки в смесь конского навоза и крови. Даже неглубокой раны достаточно, чтобы началось заражение крови, а смерть наступает через несколько дней от мышечных судорог.
И раз разговор коснулся мечей, Ичиро задал мучавший его вопрос:
- Катану забрали нападавшие?
- Да, - кивнул Ханзо, - но не думай выследить их. Меч наверняка уже переделан в ниндзято. – И, вновь заметив непонимающий взгляд Ичиро, пустился в объяснения: - Ниндзя убийцы, а не воины. Ошеломить противника, напав ночью из-за спины, и вновь раствориться в ночи – в этом им нет равных. А если и вступают в открытый бой, то стремятся подгадать так, чтобы противнику было негде развернуться. Бамбуковые чащи, узкие коридоры, маленькие комнаты – вот их излюбленное поле боя. Нам, самураям, низкие потолки и узкие стены душу теснят, да и катаной в доме не помашешь. А вот у ниндзя нет размашистых ударов и длинного оружия. Их стиль – это короткие удары, что с оружием, что без. Если дерутся с оружием, то – запомни хорошенько! – колят, а не рубят. И мечи их, ниндзято, короче самурайских. Еще запомни, что если ниндзя без оружия, то жди захватов на удушение. Броски они редко применяют – лишнего шума не любят.
Помолчав недолго, Ичиро задал следующий вопрос:
- В деревне говорят, что отцовская катана очень дорогая. Вдруг ниндзя, позарившись на деньги, ее продали? Или кузнец ее запомнил?
- Ниндзя не разбойники с большой дороги. Пусть они и избегают открытого поединка, но свой кодекс у них есть, и родной деревне они никогда не навредят. А продать такой приметный меч – это все равно что деревянную табличку с надписью «подозрительный тип» на шею повесить. И к кузнецам они не обращаются, потому что кузнецы-оружейники слишком тесно связаны с самураями. Так что оружие свое ниндзя либо сами делают, либо сами из нашего переделывают.
Ичиро хотелось спросить, чем отцовский меч так ценен, но Ханзо оборвал разговор, скомандовав:
- Все, хватит рассиживаться! Натаскай воды!
Дайме в благодарность за отцову верную службу и достойную смерть продолжал выплачивать семье Ичиро (от которой только Ичиро и остался) один коку риса в год. Ханзо получал три коку риса в год, то есть на двоих у них получалось аж целых четыре коку, а ведь когда-то они втроем с матерью жили на один. Но несмотря на значительно улучшившееся материальное положение, достатка в жизни Ичиро не прибавилось. Ханзо был приверженцем проверенных временем методов воспитания: непосильно тяжелые работы, ночные бдения на кладбище, ночевки под открытым небом ранней весной, скудность рациона. Впрочем, изнуряющая работа по хозяйству уже давно стала для Ичиро чем-то обыденным, поэтому Ханзо решил сделать упор на страшилки. Однажды вечером, когда они в теплых сумерках сидели на террасе, самурай повел рассказ.
- В замке дайме поговаривают, что конюх как-то поздно ночью шел по кладбищу с фонарем. И попался ему навстерчу паломник. И попросил паломник посветить ему фонарем, дескать, ноговицы у него спустились, как следует поправить хочет. Поднес конюх фонарь к самым ногам паломника, а у того на голых икрах множество страшных глаз так и сверкают. Уставились они все на него, не мигая. Кинулся конюх бежать куда глаза глядят. Бежал, бежал, вдруг увидел одинокий домик. То была харчевня, где по ночам лапшой торгуют. Бросился конюх к хозяину харчевни, от страха так в него и вцепился. Хозяин спрашивает, что стряслось. Конюх, задыхаясь, рассказывает, что шел по кладбищу с фонарем, встретил паломника, тот попросил ему посветить, дескать, ноговицы у него спустились, и он посветил, а у того на голых икрах всюду глаза, глаза, глаза – и все сразу на него вытаращились. «Вытаращились, говоришь? - переспрашивает хозяин. – Вот так или еще сильнее?» Тут хозяин обнажил свои ноги и показал их конюху. Конюх взглянул, а у хозяина на икрах тоже сверкают страшным светом множество глаз – еще страшнее, чем у паломника... Что рот разинул? Бери фонарь и бегом на кладбище! У тебя там родители похоронены, а нечистая сила распоясалась совсем!
Ичиро, для которого голос Ханзо был страшнее любых духов и привидений, схватил фонарь и бросился бежать. Ханзо провел на террасе еще около часа, а потом и сам степенно двинулся к кладбищу. Мальчика он легко отыскал по свету фонаря. Тот сидел в почтительной позе у семейной могилы и что-то негромко говорил, то и дело кланяясь темному валуну. Ханзо незаметно подкрался поближе. «Прости, отец, я недостоин тебя», - расслышал Ханзо, и было в голосе Ичиро такое искреннее покаяние, что Ханзо твердо решил буквально с завтрашнего дня начать учить его воинскому искусству, а не то тоска по отцу скоро и сына сведет в могилу.

Ханзо, неоднократно наблюдавший, как Ичиро выполняет ката, был удивлен, насколько полно и глубоко сын постиг стиль отца. Вмешиваться со своими советами он не спешил, но дать мальчику представление о тактике боя и многообразии приемов он считал своим долгом. И потому Ханзо подробно рассказывал Ичиро о ниндзя, незаметных, будто змеи в траве; о жителях далекого южного острова Окинава, которые деревянными нунчаками, а то и вовсе голыми руками побивали самураев; о бродячих буддистских монахах и их боевых посохах; о синтоистских монахах–отшельниках ямабуси, лучше которых никто в Японии не управляется с нагинатой; о пехотинцах–асигару, которые, ощетинившись копьями–яри, могли дать отпор и коннице; о стрелках со смертоносными аркебузами–танегасима, названными так по имени острова Танегасима, на котором высадились первые европейцы – португальцы; и о многих других вещах.
Время от времени у них бывал тот самый монах, Кукай, рассказывавший Ичиро истории из жизни дайме и сегуна. Казалось, Кукай знал все на свете, но когда Ичиро сросил его об истории своей семьи, тот отвечал скупо и неохотно. Дед Ичиро служил уважаемому дайме, приговоренному к сеппуку за нападение на чиновника, который спровоцировал дайме оскорблениями и издевательствами. Потеряв своего господина, дед поклялся отомстить чиновнику, но кто–то из ближнего круга предал его, рассказав о клятве людям сегуна. На их усадьбу ночью напали ниндзя, перебили множество домо.чадцев, а дом спалили дотла. Дед и дядя Ичиро погибли в ту ночь, отец же, которому тогда было шестнадцать, чудом выжил.
Выслушав эту историю, Ичиро уверовал в то, что, раз деда, дядю и отца убили ниндзя, то и ему суждено погибнуть от их рук, других же противников можно не бояться, поскольку судьба его предначертана. И, уверовав, повсюду находил предзнаменования и предначертания. Так, Кукай рассказал ему, что из Китая в Японию вместе с учением об инь и янь пришла и мудрость о счастливых и несчастливых годах жизни. Мужчинам следовало ожидать несчастий и невзгод судьбы в возрасте двадцать пяти, сорок двух и шестидесяти одного года, а женщинам – в девятнадцать, тридцать три и тридцать семь. В народе верили, что самый опасный для мужчин возраст – сорок два (этот возраст иначе как «большой бедой» и не называли), а для женщин – тридцать три, но Кукай считал, что это все суеверия. Да, число 33 можно произнести как «три-три», «сан-дзан», а слово «сандзан» означает «ужасны». Да, число 42 можно произнести как «четыре-два», «си-ни», что прозвучит как «смерть». Но все это крестьянские выдумки, говорил Кукай, а на самом деле самый опасный возраст для женщин – это девятнадцать (потому что первым ребенком обзаводятся в девятнадцать), а для мужчин – двадцать пять. И хотя Ичиро так и не определился, кто же все-таки прав – народ или Кукай, – но, когда он родился, матери было как раз девятнадцать, а отцу – сорок два. Таким образом, его появление на свет пришлось на самые неблагоприятные годы жизни родителей, он был ребенком «большой беды», поэтому их семейное счастье и было столько недолгим.

В самом начале нового года, весной, Ханзо объявил Ичиро, что в этом году ему уже семнадцать и что нельзя стать самураем, не повидав мира, а Ичиро, как появился на свет в этом доме шестнадцать лет тому назад, так и сидел тут безвылазно. И что он, Ханзо, решил провести обряд совершеннолетия, после которого Ичиро предстоит отправиться к мастеру Каито, у которого в свое время учился и его отец. Ичиро хотел было спросить, будет ли Кукай, но Ханзо опередил его, пояснив, что ждут они только монаха.
Сам обряд гэмпуку Ичиро запомнился в первую очередь атмосферой легкой грусти и невысказанной неловкости. Были только Ханзо и Кукай, и Ичиро, никогда не задававший вопросов о их прошлом, каким-то шестым чувством угадал, что своих детей у них нет (да и не будет уже, наверное), и что к нему они привязались, как к родному, но им все-таки не по себе оказаться единственной «родней» и собственноручно вводить в мир взрослых сына погибшего друга.
Ханзо вручил Ичиро отобранные у него накануне вечером вакидзаси и отцовский бокен (нет, на меч Ханзо не было жалко никаких денег, но Ичиро впервые осмелился пойти против его воли, настояв, что станет взрослым и отправится в путешествие с боккеном, полученным от отца, и отцовским вакидзаси, и никак иначе).
Кукай выбрил ему лоб и макушку, и, когда монах закончил, Ханзо объявил, что Ичиро теперь по праву может носить взрослое имя «Ичиро», и что никто больше ни в этом доме, ни за его пределами не назовет его детским именем «Ичиромару».
Куда более сильное впечатление произвел на Ичиро следующий день – день проводов. Ханзо вручил ему написанное вместе с Кукаем рекомендательное письмо к мастеру Каито и подорожную грамоту из управы дайме, в которой указывалось, что податель сего, самурай Юраносуке Ичиро из деревни Макино в области Такашима во владениях дайме Куцуки Нобуцуна в провинции Оми, с целью совершенствования в воинских искусствах следует в додзе мастера Каито в деревне Фучидака неподалеку от Нагои, а также содержалась просьба о содействии в пути ко всем, к кому обладатель грамоты мог обратиться.
Кукай произнес напутственную речь, начав с того, что в девятом месяце прошлого года императрица Мэйсе отреклась от престола в пользу своего младшего брата, взошедшего на трон двумя месяцами позже. И хотя десятилетний император Го-Коме еще не огласил новый девиз правления, но, несомненно, эра Канъэй подходит к концу, и новый девиз, тщательно выбранный посвятившим себя изучению конфуцианского канона, боевых искусств, литературы и поэзии монархом и его мудрыми придворными, будет, как и все время его благословенного царствования, блистательно светиться справедливостью и почитанием традиций. И есть глубокий символизм в том, продолжал Кукай, что Ичиро вступает в новую взрослую жизнь вместе с монархом и страной, стоящей на пороге новой эры. Так пусть же и его взрослая жизнь пройдет под знаком истинной добродетели.
От высоких материй Кукай перешел к практическим наставлениям, не жалея слов на то, чтобы в который раз напомнить Ичиро, что в разговоре самое важное – это почтительно слушать. Однако, к удивлению Ичиро, в этот раз монах добавил к своим поучениям кое-что новое.
- Слушать надо очень сосредоточенно. Небрежение опасно. Слушай собеседника так же внимательно, как следишь за противником в бою. Если ты хоть на мгновение отвлечешься, то можешь по-рассеяности согласиться с чем-то, с чем соглашаться совершенно не следует. Опасайся ловушек в разговоре. Когда тебе попытаются навязать чужое мнение, обрати внимание собеседника на суждение, с которым ты не согласен, и недвусмысленно вырази свое отношение. Никогда не забывай, что даже в пустяковых делах из-за мелочей могут возникнуть недоразумения. Всегда следи за реакцией собеседника. Не имей дела с людьми, которые не вызывают у тебя доверия, ведь как бы ты не следил за собой, ты рано или поздно совершишь ошибку, которой они воспользуются. Никогда не зевай в присутствии других людей – это признак плохого тона. Если неожиданно захотелось зевнуть, проведи ладонью по лбу снизу вверх, а если не поможет, оближи губы, не открывая рта, или закройся рукой или рукавом. Не чихай на людях – прилюдно чихают только дураки. Не ходи, засунув руки в разрезы по бокам хакама. Никогда не притворяйся, что тебе смешно. Притворный смех выдает у мужчины недостаток уважения к себе, а у женщины – похотливость. Когда говоришь, смотри в глаза слушающему. Говорить, потупив взгляд, неучтиво. Если ты оговорился, тут же поправься, тогда твое неудачно сказанное слово не возымеет плохого действия, и тебе не нужно о нем беспокоиться. Но если кто-то упрекнет тебя, будь готов сказать: «Я объяснил Вам причину своей оговорки. Прислушайтесь к голосу разума. Поскольку я сказал это случайно, к моим словам следует относиться так, будто они вообще не были произнесены, и поэтому винить в данном случае некого». А если собеседник не пожелал присушаться к голосу разума, то сразу руби.
- И не забывай, чему я тебя учил! - вклинился оживившийся при слове «руби» Ханзо. – Будь особенно осторожен, если собеседник в доспехах, и помни, что по бамбуковым доспехам нельзя бить, как по металлическим. С металлических доспехов меч скорее соскальзывает, а в бамбуковых доспехах скорее застревает. Всегда помни об этом! Еще будь осторожен, если на собеседнике соломенная накидка от дождя – ее бывает не так легко продырявить, как кажется. И осторожней, если на доспехе много шнуровки. Всегда внимательно осматривай собеседника и ни на мгновение не теряй бдительности. Даже если он без доспехов, не расслабляйся. Помни, что трудно нанести несколько глубоких режущих ран подряд, – попавшая на лезвие меча кровь тут же сворачивается и притупляет его. Я тебе приготовил мешочек со специальной протиркой, чтобы кровь и жир удалять. – И он кивнул в сторону нехитрых дорожных пожитков Ичиро.
- Не забывай, что заставы открыты с шести утра до шести вечера, - тут же перехватил нить разговора Кукай. – Хотя многие паломники заставы обходят стороной, не бери с них примера. И никогда не перечь чиновникам на заставах, будь вежлив и почтителен. Если чиновник захочет досмотреть тебя и твои вещи, чтобы убедиться, что у тебя нет с собой пороха или аркебузы, не противься. Помни, что и жены дайме, бывает, вынуждены раздеваться на заставах.
Ичиро слушал их многословные советов и думал, что ему тоже совсем не хочется расставаться с ними, но Ханзо прав – сидя дома, он никогда не станет настоящим самураем, каким был его отец.
Наконец Ханзо решительным напутствием прервал поток словоизлияний:
- Подумав – решайся, а решившись – не думай!
И эти слова запали Ичиро глубоко в душу.

Добравшись без приключений до деревни Фучидака, Ичиро, остановившись перекусить в харчевне и расспросив подавальщицу, узнал, что додзе мастера Каито расположено на отшибе – местный правитель благоволит мастеру и одарил его землей, на которой тот возвел чуть ли не целый замок. В свою очередь и самому Ичиро пришлось вежливо ответить на вопрос подавальщицы, не намеревается ли молодой самурай попроситься к мастеру Каито в ученики. Подоплеку вопроса Ичиро прочел в ее ехидно блеснувших глазах: как же, нищий самурай пришел к мастеру Каито в ученики набиваться. Ичиро не мог ее осудить: выглядел он действительно непритязательно, у него даже катаны не было. Вакидзаси глупая женщина не разглядела, а деревянный меч ей тут же бросился в глаза. Да и одет он был более чем скромно. Синие штаны–хакама из плотной грубой ткани, совсем уже не белые носки–таби и темно–розовое кимоно в очень крупный белый горошек – и уже одно только кимоно с головой выдавало в нем человека, стесненного в средствах. В среде людей со вкусом и достатком было принято, что цвет и узор кимоно должны гармонировать с сезоном. Например, весной следует носить рисунок с бабочками или вишневым цветом, для лета обычны водные рисунки, листья клена – популярный осенний мотив, а для зимы подходит расцветка с соснами и бамбуком. Крупный белый горошек был узором на все случаи жизни и прямо–таки кричал о том, что это кимоно у Ичиро единственное.
Он расплатился – в кошельке осталось несколько медных монет–мон, но он считал ниже своего достоинства беспокоиться о деньгах, потому что настоящий воин выживет и без денег.
Поправив мечи на поясе, он размеренным шагом привыкшего к долгим переходам странника направился к восточной околице.
Выйдя за деревенские ворота, он тут же приметил в отдалении рощицу, над которой возвышалась сторожевая башня. Ичиро разглядел три трубы и вспомнил рассказы Ханзо о приграничных замках в Корее, сигнальные башни в которых были аж с пятью трубами. Когда дым шел из одной трубы, это означало, что все спокойно; дымили две трубы – замечен враг; три – неприятель атакует крепостные стены; четыре – враг ворвался в крепость; пять – сражение кипит внутри крепости. Хозяин додзе – а Ичиро не сомневался, что это и есть додзе мастера Каито, – упростил чужеземную идею, в то же время доведя ее до совершенства. Нечего переводить дрова в мирное время – если дыма нет, то все спокойно. Одна труба – замечен враг; две – неприятель атакует стены; три – враг ворвался в крепость, и тут уже не до подробностей. Удивительно, правда, что мастер Каито решил поставить башню – все–таки не дикое приграничье.
От дороги ответвилась хорошо утоптанная широкая тропа, которая сперва вела его к стенам додзе почти по прямой, но перед самыми воротами вдруг запетляла. От Кукая он слышал, что живший когда–то в Поднебесной мудрец Ян И писал в своем трактате «Искусство пробудить дракона», что ведущая к дому дорога не должна быть прямой, потому что злые духи не могут преодолеть резкие повороты. Сделав вывод, что мастер Каито практикует и философские учения с материка, Ичиро невольно отметил и характерную для китайской архитектуры симметричность планировки – два замыкавших линию ограды флигеля, по одному с каждой стороны. Единственной асимметричной деталью – насколько он мог судить, не побывав внутри стен, – была сторожевая башня.
Разглядывая постройку, он и сам не заметил, как оказался у распахнутых настежь ворот. Ступив во двор, он сперва подумал, что попал в разгар занятий – в нескольких шагах перед ним спиной к воротам выстроились четверо, а на массивной деревянной лестнице о четырех ступенях с перилами стоял, уперев руки в бока, крепкий высокий старик в желтом кимоно с синей курткой–хаори поверху и щегольской красной шапкой на голове. Ичиро, однако, смутило, что двое «учеников» поигрывали канабо – палицами с массивными тупыми железными шипами. Врочем, Ханзо рассказывал ему и об исконно самурайском канабо–дзюцу – искусстве владения боевой дубинкой, заключавшемся в тренировке баланса и силы... Но вот двое других опирались на самодельные боевые серпы – обычные крестьянские серпы, привязанные к длинным бамбуковым древкам. От Ханзо он, конечно же, слышал и о наигама – клевцах на длинной рукояти, но ведь богатое додзе не стало бы опускаться до кустарных поделок.
– Бакаяр–р–ро! – рыкнул один из «учеников» с дубинкой. – Че, от жизни устал? Это теперь наша территория, понял? Давай, проваливай в замок к своему хозяину. Передавай, чтоб не скучал, мы и к нему заглянем. – И грубо заржал. Остальные его поддержали – видимо этот, с дубинкой, был у них за главного.
Трудно сказать наверняка, поступил ли так Ичиро, потому что хотел стать самураем, которым мог бы гордиться его отец, или по велению сердца, но он выхватил боккен и принял боевую стойку. Спохватившись, что чуть было не забыл правила вежливости, он громко и четко произнес:
– Юраносуке Ичиро! Ваше поведение недостойно воинов! Прошу Вас принести извинения и покинуть додзе!
– Кто это там вякает?! Эй ты, щенок, а ну пшел вон, пока я... – И тут главарь, поймав взгляд Ичиро, звериным чутьем просек, что сейчас лучше сдать назад. – Ха, да у тебя и меча–то нет!.. Марать о тебя руки еще... Короче, – обернулся он к старику, – ты понял, да? Увидимся еще. – И бросил своим людям: – Уходим!
Не то чтобы главарь струсил, но оябун велел пока только попугать. Мол, до убийства наниматель еще не дозрел, да и стрясут с него за мокрое дело дополнительно. А вырубить паренька так, чтобы самому не подставиться... – хм, не стоит рисковать. Уж кто–кто, а главарь знал, что хорошо поставленным ударом тяжелой палки по виску или кадыку можно убить на месте.
Ичиро, все так же сжимая боккен двойным хватом, посторонился, и головорезы развязной походкой, но избегая смотреть ему в глаза, один за другим прошли мимо и исчезли за воротами.

Ичиро подождал, не вернется ли кто–нибудь. Хотя его лицо и оставалось спокойным, а глаза излучали ледяную решимость идти до конца, внутри него все клокотало, и сердце билось громко–громко, будто копыта пущенной в галоп лошади. Он даже забыл опустить боккен и прямо так, готовый к бою, обратился к спокойно взиравшему на него со ступенек старику:
– Как мне увидеть господина Каито? Я прошел долгий путь и хотел бы взять у него пару уроков владения мечом.
Позже, вспоминая этот разговор, Ичиро переживал, что в его словах отсутствовала должная почтительность и что он сразу не догадался, что перед ним стоит сам мастер Каито. Как–то раз Кукай–сан показал ему портрет великого Ин Чжэня, положившего конец двухсотлетней эпохе Воюющих Царств и основавшего династию Цинь. Ичиро тогда насмешили пышные волосы на щеках первого императора Поднебесной. У старика были точно такие же, как их называли европейцы, бакенбарды. Китайский стиль постройки и китайские бакенбарды на лице хозяина додзе – казалось бы, куда уж очевиднее. В свое оправдание Ичиро (если бы он вообще решил оправдываться) мог бы сказать лишь то, что его сбила с толку красная шапка. Хаори на старике было самого что ни на есть простонародного цвета – индиго был дешевым красителем, изготавливавшимся чуть ли не в каждом доме. Красная ткань была значительно дороже. Вдобавок, красный символизировал доблесть и отвагу, и место ему было на поле боя, потому что бахвалиться было недостойно самурая. Конечно, по большим праздникам носили и красное, но красная шапка в обыденный день в сочетании с крестьянским синим совершенно запутала Ичиро, который, впрочем, в тот момент был слишком взволнован, чтобы сохранить кристальную ясность ума.
– С чего ты взял, что господин Каито захочет давать тебе уроки? – спросил старик, не меняя позы.
– Я долго тренировался и готов доказать, что смогу стать достойным учеником.
– Хах, раз уж ты принес эту палку, давай, покажи, что умеешь. Вот тебе достойный соперник. – И он указал на чучело в углу двора. – Наступай и покажи ему, кто здесь главный.
Ичиро, не на шутку задетый тем, что семейный боккен пренебрежительно назвали палкой, уже, было, вспылил, но вдруг неожиданно четко осознал, что старик испытывает его самоконтроль – ведь позволить своим чувствам проявиться в выражении лица или жестах есть для самурая прежде всего отсутствие подлинной силы.
Решив отнестись к происходящему, как к настоящему поединку, Ичиро пригляделся к чучелу – перетянутая мешковиной солома на деревянной крестовине с нахлобученным пластинчатым шлемом–кабуто с юбкой из пяти полос для защиты шеи сзади.
Он плавным семенящим шагом перетек к «противнику» и замер в боевой стойке.
– Движешься ты неплохо, – похвалил его старик, – может, от тебя и будет какой–то толк. Теперь атакуй.
Ичиро искренне желал стать самураем без страха и упрека, но по молодости лет ему далеко не всегда удавалось сохранять приличествующую настоящему воину скромность. Особенно запомнились ему слова одного индийского мудреца в пересказе Кукая: «Гордость, способствующая славе души, не есть заносчивость; скромность, не способствующая славе души, есть раболепство». Обстоятельства, как ему казалось, как нельзя более благоприятствуют возможности продемонстрировать особую технику во славу души.
Катаной можно рубить, резать и колоть, причем колоть как одной рукой, так и двумя. Ханзо научил его технике укола на ближней дистанции. Правая рука держит катану у самой цубы (гарды), левая ладонь лежит на тыльной стороне клинка – фактически меч держат, как короткое копье. Рукоять катаны выводят справа назад, за корпус, правую руку почти что прижимают к телу. Такая техника достаточно необычна и сложна, но очень хороша для боя в узких небольших помещениях, где длинный меч цепляется за все подряд. Конечно же, Ханзо неслучайно выбрал именно эту технику – он, как и Ичиро, был уверен, что встречи с ниндзя потомку рода Юраносуке не избежать.
И сейчас, представив, что перед ним ниндзя, убивший отца, Ичиро, перехватив боккен копейным хватом, нанес стремительный и мощный удар в облать сердца, пробив чучело насквозь.
– Да, что–то ты умеешь. – На этот рах в голосе старика не было ни тени насмешки. – Теперь сконцентрируйся и вложи всю свою волю в особый удар.
И хотя Ичиро только что показал особый удар, он прекрасно понял старика. В трактатах по бусидо он встречал описания восьми видов ки. Ки воздуха, проистекающая из третьей чакры, была энергией воли, способностью расщеплять и уничтожать. Иными словами, старик просил показать владение разрушающей ки. При этом он завуалировал свою просьбу так, что человек непосвященный ничего бы не заподозрил. Не то чтобы в использовании ки было что–то запретное или недостойное, но могущественный клан Минамото, создавший управлявшую энергией противника технику айки–дзюцу, ревностно охранял свои тайны, и, хотя за долгие века секреты ки стали известны многим (не в последнюю очередь благодаря мастерам из Китая и Кореи), о ки–техниках не стоило кричать на каждом углу.
Ичиро вошел в легкий транс и без малейшего усилия – Ханзо не зря занимался с ним несколько лет – ощутил третью чакру. Солнечное плетение наполнилось чем–то воздушно–легким и в то же время сокрушительно–буйным. Он широко размахнулся, резко рубанул чучело по левому плечу и тут же отвел боккен. На мешковине не осталось и следа, но крестовина сочно хрустнула.
Старик улыбнулся уголками губ:
– Жаль, неплохое было чучело. Но и удар неплох. Завтра посмотрим, как ты обращаешься с луком.

Старик скрылся в додзе, и Ичиро решил, что, раз ему не отказали, то он может переночевать во дворе, – идти ему все равно было некуда. На заднем дворе он нашел колодец, что только укрепило его в мысли, что додзе строилось как маленький замок. Он разделся, помылся, как мог, холодной водой и постирал одежду. Устроившись на стоявшем у ограды чурбачке, он греясь в лучах послеполуденного солнца, перебирал в памяти события насыщенного дня. Раздеваясь, он наткнулся на лежавшее в кармане в рукаве кимоно рекомендательное письмо от Ханзо, но Ичиро был даже рад, что забыл о нем и сам добился похвалы мастера – а у него уже не оставалось сомнений в том, что старик и есть мастер Каито. Он решил, что завтра непременно принесет изменения за свой излишне резкий тон, но письмо покажет, только если мастер возьмет его в ученики.
Но куда больше его мысли занимала стычка с якудза, хотя он и не был до конца уверен, что эти четверо действительно были якудза. Личного опыты общения с якудза у него не было, но Ханзо рассказывал ему, что сегун (как, впрочем, и крупные дайме) нередко прибегали к их услугам, когда по каким–либо причинам хотели остаться в тени. Поэтому Ханзо уделил немало времени описанию ухваток якудза, а Кукай продемонстрировал ему осакский диалект, утверждая, что среди якудза он очень распространен. Говорил Кукай много и интересно, но всего Ичиро удержать в голове не мог. Он точно помнил, что «я–ку–дза», «восемь–девять–три», в сумме двадцать, было самым плохим числом в одной карточной игре, но название игры (а уж тем более правила) он забыл сразу же, как только услышал, что и неудивительно, потому что карты в своей жизни он не что в руках не держал, но и в глаза не видел вовсе.
Так вот, если судить по произношению, то главарь точно был из Осаки, и еще Ичиро показалось, что у одного из бандитов с серпом из–под рукава выглянула татуировка, а уж это была самая верная примета. Конфуций говорил, что тело достается человеку от родителей, поэтому менять его значит их не уважать. Якудза же, покрывая себя от шеи до икр татуировками–ирэдзуми, символически отказывались от кровной родни и принимали над собой власть нового отца – оябуна.
Что, однако, не вписывалось в образ якудза, так это оружие. Самодельные наигама в его представлении были уделом бунтующих крестьян, но никак не якудза, многие из которых в прошлом были ронинами. В общем, сколько Ичиро ни бился, он так и не смог придумать разумного объяснения. Вроде бы, выходило так, будто якудза умышленно притворяются крестьянами, чтобы не вызывать лишних подозрений, но, с другой стороны, они открыто угрожали оружием мастеру известного додзе. И тут очень кстати ему вспомнилась расказанная Кукаем история о вражде двух мелких кланов, долгими десятилетиями оспаривавших земли друг друга. Отчаявшись победить, но горя желанием уничтожить соседа, один из кланов заключил договор с якудза, и те деньгами, посулами и угрозами подбили крестьян на восстание. Что если и здесь замышляется нечто подобное?.. В любом случае он исполнит все, что прикажет мастер Каито, – учитель отца не может оказаться неправ.

Проснувшись на следующее утро, Ичиро обнаружил рядом огромный лук–юми – лук был выше него головы на две. Мастер Каито, видимо, обратил внимание, что лука у молодого самурая нет, и ненавязчиво предлагал использовать свой. Надо сказать, что Ичиро испытывал некоторую неуверенность в исходе сегодняшнего испытания. Ханзо, конечно же, учил его обращаться с луком, но лук Ичиро не любил, потому что он нарушал гармонию его маленького мира, долгое время состоявшего лишь из двух человек: Ханзо и Кукая. Мальчику всегда казалось, что между ними есть некоторые шероховатости в общении, – кажется, Ханзо был знаком с Кукаем уже давно и не одобрял его решения уйти в монахи. Однако в беседах с Ичиро они никогда не оспаривали мнения друг друга, а, напротив, старались преподнести свой взгляд на вещи как дополняющий и углубляющий картину, но ни в коем случае не как противоречащий уже сказанному. Но вот когда дело доходило до лука – неважно, шла ли речь о истории его появления или техниках его использования – что Ханзо, что Кукай начисто теряли всякое желание сглаживать острые углы. К примеру, Ханзо утверждал, что нижнее плечо лука в два раза короче верхнего плеча, потому что так удобнее стрелять с лошади. Кукай же говорил, что луки изначально были инструментом охотников, а не оружием самураев. Подстерегая добычу, охотник сидит в засаде, и нижнее плечо лука сделали короче, чтобы удобнее было стрелять с колена. Хорошо хоть, что существовало объяснение, к которому и Ханзо, и Кукай относились крайне отрицательно. Бамбук плотнее ближе к корню, поэтому, мол, при изготовлении лука приходится компенсировать слабость верхней части и силу нижней, перенося центр лука на нижнюю треть. И хотя Ичиро эта версия показалась самой продуманной, Кукай прочел ему нотацию, что только корейцы да китайцы могут думать, что японские ремесленники неспособны даже правильно подобрать бамбук по плотности и упругости. Да и самые первые японские луки были не из бамбука, а из цельного куска древесины, и лишь много позже появились бамбуковые пластины. Да, в наши дни в составных луках внутри четыре пластины бамбука (а некоторые мастера пробуют делать луки и с пятью, а то и с семью пластинами бамбука внутри), но у первых составных луков сердцевина–то была деревянной. И вообще, лицемеры–китайцы исповедуют буддизм, учащий не убивать животных, но используют в своих луках роговые пластины и сухожилия, а японцы свято чтут заповеди дзен–буддизма и делают луки исключительно из растительных материалов, так что не пристало всяким иноземцам судить о японских обычаях. Тут Ичиро, удивившись, спросил, почему японский лук своей формой обязан охотникам, если убивать животных нехорошо. За этот вопрос он заработал подзатыльник от Кукая, но мальчик все равно успел заметить, что монах пришел в легкое замешательство. Он, однако, быстро нашелся, сказав, что дзен–буддизм полон парадоксальных притч, доступных лишь интуитивному пониманию. К примеру, однажды настоятель одного буддистского храма задал своему ученику вопрос, что такое звук хлопка одной ладони. Через пять лет просветленный ученик вернулся с ответом: «Эхо тишины». А когда Ичиро поймет дух японского лука, то и на него снизойдет просветление. Ичиро, если и не просветленный, то уж точно одухотворенный, пересказал этот разговор Ханзо, за что удостоился хмурого взгляда и отповеди, закончившейся словами:
– И весь дзен–буддизм такой – ни проглотить, ни выплюнуть.
К тому же, Ханзо и не собирался учить его стрелять из большого лука, потому что был убежден, что большой лук полностью раскрывает свой потенциал только в конном бою. Правда, в детали он вдаваться не стал, потому что тему лошадей в доме тщательно обходили стороной. Понятно, что когда они жили втроем на один коку риса в год, то лошадь просто не на что было содержать. И долгое время маленький Ичиро даже и не подозревал, что самураи сражаются и конными. Лишь много позже он узнал, что не каждому самураю дозволено иметь лошадь, и вот тут начинались тайны и загадки. Вряд ли у его деда не было права держать коней. Но вот отец его, похоже, в ту роковую ночь потерял не только родню и дом, но и статус. Хотя, возможно, статус потерял уже дед, поневоле ставший ронином после смерти своего господина. Ичиро сам еще не очень хорошо разбирался в этих тонкостях, а спрашивать Ханзо не хотел – у Ханзо тоже не было лошади, и Ичиро благоразумно решил, что лучше не спрашивать людей о том, чего они не имеют, чтобы ненароком не поставить их в неловкое положение.
В общем, Ханзо учил его стрелять из ханкю, небольшого составного лука, очень эффективного в бою на коротких дистанциях. И все бы хорошо, но ханкю пришел из Кореи и изготавливался из китового уса, дерева и сухожилий, поэтому Ичиро сперва пытался скрыть от Кукая, что вообще упражняется с луком. Закончилось все тем, что Ханзо больше учил его защищаться от лучников, чем стрелять самому. Но стрелял Ханзо из ханкю – то ли назло монаху, то ли потому что ханкю был излюбленным луком ниндзя.
У Ичиро уже сносно получалось уворачиваться от стрел, а то и парировать их мечом, но до совершенства ему было еще очень далеко. Но Ханзо не хотел ждать, и от стрел они перешли к следующей ступени мастерства – защите от сюрикенов. По словам Ханзо, ниндзя всегда тщательно укрывают оружие – даже стрелы для ханкю они, бывает, прячут в соломенных шляпах так искусно, что и не отличишь от обычных спиц. Сюрикены же стоят несколько особняком. Их, конечно же, тоже прячут, как–никак название обязывает: сю–ри–кен, рука–изнанка–меч. Но изготавливают сюрикены по образу и подобию повседневных вещей: игл, гвоздей, монет. Ханзо сам как–то держал в руках сюрикен, который сперва принял за кисточку для письма, – такое оружие и прятать не нужно. Но куда опаснее, по мнению Ханзо, были не такие вот маскирующиеся под безобидные вещи бо–сюрикены, а сюрикены–звездочки. Ханзо говорил, что ниндзя можно узнать по толстым запястьям, хотя так они стараются ничем не выделяться. Но запястья они укрепляют с особым тщанием, а все для того, чтобы крученым броском метать в противников сюрикены. Опытный ниндзя может так закрутить сюрикен, что тот полетит не по прямой, а по дуге, поэтому в бою с ниндзя нельзя расслабляться ни на мгновение.
– Даже если между вами преграда, помни, что от сюрикена никакая преграда не защитит, – наставлял его Ханзо.
В качестве тренировки Ханзо кидал в Ичиро речную гальку. На длинных дистанциях Ичиро приноровился уворачиваться, а вот на средних пока не получалось. Хорошо хоть, Ханзо целился исключительно в корпус, прикрытый примотанной к телу деревяшкой. Была у Ханзо и покрытая красным лаком кираса–бочка окегава–до, но у него рука не поднималась кинуть камень в доспех, неоднократно спасавший ему жизнь в Имдинскую войну с Кореей, на которой ему случилось побывать в годы своей молодости.

Ичиро умылся, оделся, взял лук и натянул его несколько раз, приноравливаясь. Закинул за спину лежавший рядом колчан и вышел с заднего двора додзе к парадному входу, где застал мастера Каито там же, где и вчера, – стоящим на ступеньках, подбоченившись.
– Пришел с луком, – улыбнулся мастер, – хорошо.
Ичиро не был уверен, улыбается ли мастер тому, что Ичиро взял его лук, или у старика такое чувство юмора. Тем временем Каито продолжил:
– Подойди вон к тем кольям и выстрели в мишень.
Вчерашнее чучело исчезло со двора, но появились раскрашенная соломенная мишень и несколько рогаток, связанных из заостренных кольев. В мишени уже торчали три стрелы, хотя больше никого во дворе не было, разве что мастер сам пострелял для пробы.
Ичиро плавно передвинулся в «закуток» между рогаток и, не мешкая, выстрелил. Но чтобы не опозориться с самого начала, он самую капельку помог себе энергией ки – и стрела воткнулась вплотную к одной их трех стрел. Если не особо приглядываться, то даже могло показаться, что стрел в мишени по–прежнему три.
Мастер, конечно же, раскусил его небольшую хитрость, но вида не подал.
– На ходу стрелять непросто. Каждый шаг перед выстрелом стоит тебе точности. Куда легче стрелять из укрытия. Оно не мешает полету стрелы, а тебя защищает. Выстрели еще раз, теперь целься точнее, с места. И увидишь результат.
По тону и менторской манере речи мастера Ичиро догадался, что Каито уже взял его в ученики. Окрыленный этой мыслью, он сконцентрировался, натянул лук и выстрелил, на этот раз не прибегая к помощи ки. И вторая стрела расщепила первую.
Старик удовлетворенно хмыкнул.
– Теперь сделай два шага назад. И выстрели снова, – приказал он.
Ичиро отошел на два шага, прицелился, оценил свои шансы и вновь помог себе ки – третья стрела, просвистев между кольев рогаток, впилась в мишень впритирку ко второй, хотя Ичиро и сам не смог бы объяснить, как ему удается бить в одну точку.
– Видишь, ты не только стрелял на ходу, но и колья теперь мешают тебе попасть. Стрелок всегда должен отдышаться перед выстрелом.
Ичиро кивнул в знак того, что понял все наставления мастера.
– Теперь собери волю и сделай особый выстрел. Выдохни и целься.
Раз уж мастер сам попросил, то в этот раз Ичиро не пожалел ки – и стрела, почти не уловимая взглядом, прошила мишень насквозь.
– Неплохо, – усмехнулся мастер Каито. – Хотя бы ничего не разбил сегодня. Можешь прийти завтра.

В распоряжении Ичиро неожиданно оказался целый день, и первым делом он решил поесть, потратив последние медяки. Он надеялся, что завтрашнее испытание будет последним и что мастер Каито официально возьмет его в ученики, а, значит, предоставит кров и еду.
Он пришел в харчевню, где поел вчера, но сегодня по причине столь раннего часа не было ни подавальщиц, ни других гостей, и хозяин сам принес ему большую чашку со стеклянной лапшой, приврапленной редькой и луком. Мечи Ичиро положил на стол, и хозяин, увидев вакидзаси в богатых ножнах, тут же смекнул, что молодой человек, несмотря на некоторую стесненность в средствах, не так прост, как кажется. Он бы не удивился, узнав, что его ранний посетитель родом из богатой самурайской семьи, отправившей его в путешествие без средств, дабы сын познал добродетель смирения – ну а с честью пройдя это испытание молодой господин наверняка получит из отцовских рук катану подстать вакидзаси. Подогреваемое домыслами любопытство побудило хозяина начать разговор, и он был приятно удивлен почтительными манерами юноши.
От вопросов «все ли по вкусу господину» и ответных комплиментов стряпне разговор перешел к обсуждению погоды, что в те годы было вовсе не пустым набором слов, а очень даже животрепещущей темой. Четыре года назад, в семнадцатом году эры Канъэй, далеко на севера, на Хоккайдо, в июне произошло извержение вулкана, да такое сильное, что на следующий год весь северо–восток страны охватила небывалая засуха, вслед за которой прошли холодные ливни, смывшие остатки урожая. Восемнадцатый год Канъэй называли не иначе как Великим Голодом, и хотя до Нагои бедствие и не докатилось, да и нынешний год обещал быть урожайным, народ молился всем синтоистским богам, чтобы те сменили гнев на милость. Ичиро учтиво сказал, что он родился и вырос в Такашиме, что на западном берегу озера Бива, и в их краях вот уже несколько лет урожаями похвастаться нельзя, но засухи не было, как не было и сильных дождей. А теперь, когда совет трех старейшин снизил налоги, жизнь так и вовсе пошла в гору.
При этих словах хозяин деревни подумал, что гость его умен не по годам, но все–таки по молодости лет неосторожен. Хозяина, конечно же, порадовало, что наконец–то настали времена, когда даже молодая поросль воинского сословия осознает всю важность облегчения налогового гнета. Опять–таки хозяин разделял мнение молодого самурая, что за снижение налогов надо благодарить не сегуна, а совет трех старейшин при нем. А вот за что надо «благодарить» именно сегуна, так это за прошлогодний указ о крестьянской жизни, запрещавший: сажать табак (а хозяин любил вечером, когда хлопоты дня позади, выкурить трубочку); винокурение и перепродажу саке (а хозяин любил и выпить, но, конечно же, в меру); торговать обычной лапшой, лапшой из гречневой муки, сладкими бобовыми пирожками и бобовым творогом–тофу. Конечно, хозяин, следуя поговорке «из убытка извлеки пользу», сумел извлечь и небольшую выгоду из указа, продавая стеклянную лапшу почти что по цене обычной, но все–таки ему хотелось верить, что Великий Голод скоро забудется, и людям вновь будет позволено сажать что угодно и есть что захочется. Хозяин, однако, в разговорах (и особенно в разговорах с незнакомцами) нарочито подчеркивал, что благодаря сегуну жить стало лучше и веселее. Вот и на этот раз он, покивав словам гостя, сказал, что благодаря мудрым указам сегуна и в их провинции стало сытнее и что он рад слышать, что и в Такашиме дела обстоят хорошо. Надо сказать, что хозяин был не так уж и подкован в политике, как это могло показаться при поверхностой беседе, но расположить к себе собеседника он умел, и людей у него бывало много и разных – торговцы, самураи, ремесленники, ронины – так что новости он узнавал, не выходя из харчевни.
Поговорив о погоде и мудрости правителей, хозяин поинтересовался целью визита. Узнав, что Ичиро хочет стать учеником мастера Каито, хозяин посетовал, что мастер весьма неохотно берет учеников и что недалее как позавчера с той же целью в Фучидаку прибыли три молодых господина, но, кажется, мастер Каито обошелся с ними весьма грубо. И добавил, что несмотря на испорченный долгим пребыванием в Китае характер, мастера не только уважают в деревне, но и ценят в замке. На это Ичиро ответил, что, побывав в додзе, невольно обратил внимание на китайский стиль, но дух там несомненно японский. Что же касается манер мастера Каито, то с ним он обошелся привтеливо и даже похвалил. Хозяин искренне удивился и сказал, подпустив в голос лести, что господин должен быть очень талантливым, если удостоился похвалы от самого мастера Каито. На что гость, смутившись, ответил, что его способности весьма посредственны, но великодушие мастера Каито безгранично. Вздохнув, что вчера сам был недостаточно почтителен, а сегодня забыл принести извинения, потому что все мысли были заняты стрельбой из лука, он поспешил перевести разговор на другую тему, поспешно выбрав для этой цели не самый невинный вопрос:
– Мастер Каито живет здесь, вероятно, уже больше одиннадцати лет?
Одиннадцать лет тому назад, в десятом году Канъэй, указом сегуна японцам, проживающим заграницей, было запрещено возвращаться на родину. Ичиро об этом рассказывал Ханзо, предупреждая его, что есть темы, которые лучше не обсуждать с посторонними. «Рот, – повторял Ханзо, – причина и наших болезней, и наших несчастий».
Хозяин, однако, по–своему понял вопрос. Десятка изображалась в виде креста (十). Хозяин, любивший послушать разговоры бродячих монахов о тайной сути вещей, видел в этоц иероглифе совершенную фигуру, символизирующую человеческое Я на перепутье инь и ян. Поскольку десять – совершенное число, одиннадцать симолизирует выход за пределы совершенства, то есть отсутствие гармонии. Хозяин счел этот тонкий намек очень удачной характеристикой мастера Каито, и охотно рассказал, что мастер вернулся из последнего путешествия на материк около пятнадцати лет назад. Тут Ичиро и сам сообразил, что мастер не мог все время жить в Китае – как бы он тогда тренировал его отца и Кукая.
Хозяин, воспользовавшись паузой в разговоре, поинтересовался мечами молодого самурая. Ичиро, не вдаваясь в детали, ответил, что и боккен, и вакидзаси передаются в его семье из поколения в поколение. Хозяин подумал, что не ошибся в своих предположениях – молодой человек наверняка приходится родней дайме Такашимы. Но раз он не представился сам, значит, хозяину его имени знать и не полагалось, ибо не пристало простолюдину навязываться в знакомые к самураю. Конечно, у хозяина не было никакой видимой причины считать гостя выходцем из знатной семьи, но мысль о том, что в его скромной харчевне бывают не только ронины, но и самураи из уважаемых семей, грела его самолюбие.
Гость же тем временем повел рассказ о четырех странного вида то ли крестьянах, то ли якудза, посмевших угрожать мастеру Каито. Хозяин сказал, что он в последние месяцы и сам замечал подозрительно нагло ведущих себя незнакомцев, но в их деревне все спокойно. А вот деревня к востоку, за рекой, сильно разрослась, и, говорят, там на постоялом дворе почтовой станции ошивается много всякого отребья. Вряд ли стоит принимать их угрозы всерьез, да и куда им справиться с додзе мастера Каито. Однако, дабы не нарушать заведенный порядок, следует поставить в известность старосту Фучидаки.
Зная занятость мастера, хозяин предположил, что староста по–прежнему пребывает в неведении, и вызвался пересказать ему новости, пояснив, что за харчевней в его отсутствие вполне может присмотреть и жена. Ичиро, в сило своего вохраста еще не успевший постигнуть глубокий смысл народной мудрости «если долго сидеть на берегу реки, то рано или поздно мимо проплывет труп врага», выразил искреннюю готовность встретиться со старостой лично, чтобы при необходимости дополнить рассказ деталями (ну и, конечно же, чтобы узнать побольше самому). В итоге к старосте они отправились вдвоем, провожаемые недовольным взглядом жены.

Нельзя сказать, что Ичиро исходил деревню вдоль и поперек, но уж вдоль–то он ее исходил. Харчевня располагалась у западных ворот, додзе – за восточной околицей, а дом старосты – в центре деревни. На первый взгляд, в этом был глубокий символизм, но объяснение было довольно прозаичным. От западных ворот отходила дорога на Киото, поэтому, так сказать, на второй взгляд, место для харчевни выбирали, руководствуясь здравым смыслом. Однако в указе Токугава Иэясу (деда нынешнего сегуна) ясно говорилось, что закон может противоречить здравому смыслу, но здравый смысл не может служить оправданием для нарушения закона, поэтому харчевню могли бы поставить, скажем, и у южных ворот, да и даже не обязательно у ворот. Стояла же харчевня именно у западных ворот исключительно потому, что там никто не селился. Около полувека тому назад вышел указ о создании пятидворок и десятидворок и их круговой поруке, и, конечно же, никто не хотел отвечать за харчевню, где кто только не бывает. Вообще–то, харчевню могли и вовсе не ставить (а путники вполне могли бы поесть и на одном из постоялых дворов, разбросанных вдоль тракта), но хозяин харчевни был родственником старосты деревни, который, естественно, за него поручился. Хозяин же харчевни, в свою очередь, регулярно выказывал старосте свою благодарность, чтобы у того не возникло повода пожалеть о поручительстве.
Что же касается дома старосты, то тот был в центре деревни, потому что дальние предки старосты деревню основали. С тех пор селение сильно увеличилось, и дома первопоселенцев, как ствол дерева слоями коры, оброс домами пришлых, но лучшие земли по–прежнему принадлежали потомкам основателей – на этот счет и не было ни одного указа, поэтому тут явно прослеживался здравый смысл, передававшийся в семье старосты из поколения в поколение.

Старосту они застали на пороге дома, и, возможно, именно поэтому разговор вышел скомканным. А, может, еще и потому, что староста, в отличие от своего легкомысленного родственника, смотрел на вещи трезво и видел перед собой лишь нищего самурая, которых в нынешнее мирное время развелось хоть пруд пруди. А от таких одни беды – если он вдруг решит спрятаться у них в деревне (мало ли кого он ограбил по дороге?), то накажут всех. А прошлогодний указ не только запрещал укрывать беглых самураев, но и вовсе не позволял проживать в деревне пришлым лицам, не занимающимся сельским хозяйством и не имеющим земли. Поэтому староста с соблюдением всех формальных правил почтительности сообщил молодому господину, что чиновник сегуната регурярно объезжает все деревни в округе и что его ждут со дня на день и что он, староста, обязан предоставить отчет обо всем произошедшем в деревне с последнего посещения чиновника, то есть в том числе и о визите самурая, в связи с чем он нижайше просит рассказать ему о целях визита. Ичиро, привыкший к подобным вопросам на заставах, предъявил пропуск, который выправил ему Ханзо и без которого он не миновал бы и первой заставы, и сказал, что прибыл в Фучидаку из Такашимы, чтобы стать учеником мастера Каито, и что он прошел первые два испытания и надеется завтра пройти последнее, третье, после чего, согласно заведенному порядку, он поселится в додзе до окончания обучения.
Для старосты это означало, что с завтрашнего дня ответственность за этого никчемного дармоеда возьмет на себя мастер Каито, а там уже, если что случится, пусть чиновник сам с мастером разбирается – его додзе за пределами деревни, а земля пожалована хозяином замка. И он уже думал, что на этом разговор и закончится, но тут оказалось, что гость принес неприятные новости – вчера в додзе приходили какие–то бандиты, а все в тот же указ о круговой поруке требовал от общин не допускать преступных действий. И тут вдруг такое происшествие накануне приезда чиновника. Но у старосты отлегло от сердца, как только он понял, что свидетелей нет. За додзе перед хозяином замка отвечает мастер Каито, никто из жителей деревни не замешан, не пострадал, не видел, не слышал, не говорил, а, следовательно, нет и причин беспокоить чиновника. Староста, изрядно пожив на этом свете, впитал душой политику правительства бакуфу. Сегун своими стараниями установил в многострадальной Японии гармонию. А что есть гармония? Это когда все благочинно, тихо и спокойно. А потому к поддержанию спокойствия нужно приложить все силы. А если люди вдруг начинают волноваться, то сами по себе они редко успокаиваются, поэтому их, бывает, приходится задабривать и возврщать в хорошее расположение духа – а старосте не хотелось лишних расходов. Поэтому про себя он решил, что докладывать ничего не будет, но вслух сказал, что поспрашивает односельчан, не знает ли кто чего.
Тут молодой самурай заявил, что хозяин харчевни, мол, видел в деревне подозрительных людей, и изъявил готовность пройтись вместе со старостой по домам, поскольку он тех четырех бандитов запомнил в лицо и может описать. Староста подумал, что если боги захотят наказать человека, то лишат его родственников рассудка. Влух же, однако, сказал, что старшины пятидворок уже в поле, поэтому сейчас разузнать ничего не получится, но он, конечно же, будет в высшей степени признателен, если молодой господин опишет внешность бандитов ему, а уж он–то обо всем позаботится.
Ичиро сказал, что найти их проще всего по татуировкам, что же касается лиц, то у одного был крестообразный шрам на правой щеке, у другого рассечена левая бровь, у третьего лицо обезображено оспой и не хватало правого глаза (потерянного, скорее всего, из–за оспы), а у четвертого были порваны мочки ушей, словно он когда–то носил серьги, а потом их ему оборвали. Ичиро поделился своими подозрениями, что тип с порванными ушами вполне мог быть из пиратов–вокоу – они, якобы, канули в небытие еще до войны с Кореей, но, говорят, отдельные ватаги еще промышляют морским разбоем. Староста поблагодарил за столь подробные приметы и поспешил заверить молодого господина, что уж в их–то деревне такие типы точно не смогли бы найти пристанище, но он, конечно же, лично поговорит со старшиной каждой пятидворки, уделив особое внимание разговору с хозяином харчевни, чтобы наверняка убедиться в том, что его подозрения напрасны.
Однако Ичиро, обуреваемый юношеской жаждой сеять справедливость, предположил, что старосте может понадобиться помощь – бандиты были настроены решительно, и мало ли что может прийти им в голову. Что если они скрываются где–то в деревне тайком от жителей, но, будучи раскрыты, учинят смертоубийство. На это староста ответил, что не может просить молодого самурая найти и наказать бандитов, потому что с его стороны это было бы неуважением по отношению к самураям в замке, которые могут обидеться, что их доблесть и воинское искусство остались невостребованы. Но староста сразу же особо подчеркнул, что истинно воинский дух молодого господина сразу же бросился ему в глаза, однако негоже было бы нарушать сложившийся уклад, поэтому, возможно, наилучшим решением было бы посоветоваться с мастером Каито, а что касается жителей деревни, то каждый понимает, что хорошее поведение и стремление стать зажиточным есть основа всего, поэтому никто в деревне не водится с бандитами, но усердно трудится с утра до вечера, и что если молодой господин соизволит разрешить, то он, староста, посвятил бы остаток дня последним приготовлениям к визиту чиновника бакуфу.
И в подтверждение глубокой искренности своей просьбы староста упал перед Ичиро на колени, уткнулся лбом в землю и замер. Хозиян гостиницы тут же последовал его примеру. Зашедшая в этот момент с улицы во двор внучка старосты, ведущая за руку девчушку лет пяти, тоже бухнулась на колени, потянув за собой ребенка. Девочка, неловко упав, захныкала, и несколько долгих мгновений ее хныканье было единственным звуком, нарушавшим напряженную тишину. Ичиро суетливо поклонился, скороговоркой произнес, что ему жаль, что он оторвал старосту от важных дел, быстро зашагал к воротам, перешагнул через ребенка, краем глаза заметив, что мать бьет мелкой дрожью, и наконец вышел на улицу.
Староста, выждав для верности, с трудом поднялся и крикнул внутрь дома:
– Эй, кто там есть, принесите палку покрепче! – И, повернувшись к воротам, добавил: – Ну что разлеглась?! Неси ребенка в дом, а потом бегом в харчевню! И только попробуй вернуться без уродины этого дурака! – И пнул по–прежнему не смеющего разогнуться хозяина харчевни. – И если она забудет дома детей, то пусть пеняет на себя!

Оказавшись на улице, Ичиро, упрекая себя за бесцеремонную назойливость, все–таки решил пройтись до южных и северных ворот, чтобы убедиться, что в деревне действительно все спокойно. Конечно же, ничего подозрительного он не нашел, а заглядывать в дома не стал, признавшись самому себе, что староста прав: он здесь человек чужой, не следует ломать заведенный уклад. Ведь жили же они как–то без него все это время – значит, и дальше проживут. Да и о благополучии деревни наверняка печется множество уважаемых людей: хозяин замка, мастер Каито, чиновник бакуфу. И не ему, бедному самураю, который даже своего дайме ни разу не видел, вмешиваться. Он невольно подумал, как же беспросветно трудно пришлось отцу, когда в тринадцать лет он в одначасье потерял все. У Ичиро хотя бы есть дом, а ведь отец тогда совсем никому не был нужен. Был ли Ханзо в ту пору рядом с отцом? Хотя Ичиро сгорал от любопытства, он так и не посмел спросить Ханзо, что их связывало и почему отец по–панибратски называл того Стариком.
В расстроенных чувствах, без денег, он покинул деревню, но не свернул к додзе, а пошел прямо на восток и так и шел, погруженный в невеселые мысли, пока дорога не уперлась в брод. Обычно в таких местах на берегу у костерка сидели носильщики, готовые за мелкую денюжку перенести на своих плечах на другой берег путников, но тут то ли брод был мелкий, то ли путников было немного, но костровище было, а носильщиков не было. Еще буквально несколькими часами раньше это показалось бы Ичиро очень подозрительным, но сейчас он просто набрал мелких веточек, нарвал сухой травы, достал из кармана в рукаве кимоно огниво и, немного повозившись, развел костер. Подкинув веток потолще, он нашел длинный прут и, закатав и подвязав рукава и штанины, осторожно зашел в речную заводь.
Ханзо, когда учил его ловить рыбу руками, не уставал повторять, что рыбу на стремнине руками ловят только те, у кого еда с собой есть.
– «Поединок рыбы и человека! Чтобы поймать рыбу, стань рыбой!» – передразнивал Ханзо кого–то. – А если хочешь есть, то делай так. Карась любит тихие места. Он зарывается в ил или лежит на нем, как торговец на тюфяке после обеда. Хлестни прутом по воде, карась испугается, дернется или отплывет подальше. Ищи его там, где поднялась муть и пузырьки воздуха. Руки медленно опускаешь в воду и ведешь ладонями плавно–плавно у самого дна. Когда нащупаешь, то сразу не хватай, а легким поглаживанием веди руки к голове. Тут он либо уплывет, либо зароется в ил еще глубже – а тебе это и нужно. Прижимаешь голову, засовываешь большой палец под жабры и тянешь его из воды.

Через час Ичиро, порезав большой палец, натаскал несколько рыбин и нанизал их на колышки, которые воткнул вокруг жарких углей. Монотонная работа отвлекла от грустных мыслей, и он решил, что надо бы все–таки зайти в додзе, чтобы мастер Каито узнал, что Ичиро доложил старосте о бандитах. Он долго сидел, вороша угли и поворачивая колышки. Аккуратно съел костлявых карасей. И когда он уже собрался вернуться в деревню, на противоположном берегу реки показался открытый паланкин – бамбуковый гамак, подвешенный к толстому деревянному брусу, – в окружении отряда асигару. Ичиро подумал, что это наверняка и есть тот самый чиновник бакуфу – захотел, наверное, прибыть с проверкой пораньше, чтобы застать деревню врасплох. И еще он вдруг понял, что все это время он провел в полном одиночестве – то ли всех распугали бандиты, то ли все попрятались от чиновника.
Отряд замешкался у кромки воды, но чиновник повелительно махнул веером, и солдаты с носильщиками медленно двинулись в брод, нащупывая дно. Ичиро украдкой разглядывал их ярко–красные доспехи, шлемы, ножны – все детали снаряжения были покрыты лаком с добавлением киновари. Кукай рассказывал ему о «красных демонах» – асигуру рода Ии, основатель которого, Ии Наомаса, был одним из четырех самых преданных вассалов деда нынешнего сегуна. Ичиро в своем воображении рисовал их экипированными под стать своему громкому имени – в рогатых шлемах с устрашающими масками и кирасах в виде обнаженного торса великанов. На деле же на всех десятерых были дешевые доспехи из небольших прямоугольных пластин, наклепанных на плотную ткань, а крепившаяся шнурами к верхней части юбка была даже не ламинарной, а из все той же ткани с пластинами. Такие доспехи называли складными – их легко было можно было сложить в несколько раз и убрать в сумку. Наручи были только у одного из них (про себя Ичиро назвал его ко–гасиру, то есть старшиной), и опять–таки самые непритязательные – тонкие металлические пластины с завязками из ткани. Еще у старшины была катана и так называемая «военная шляпа» – широкополый конический шлем, совсем как крестьянская шляпа, но только не из соломы, а из тонкого листа железа. Такая же «шляпа» была и у асигару с аркебузой. А у троих лучников и пятерых копейщиков не было даже и «шляпы». Да, асигару были легкой пехотой, о чем ясно говорило их имя, означавшее буквально «легконогие», но с точки зрения Ичиро перед ним была не легкая пехота, а пехота легкомысленная – они даже припасов с собой не несли. Конечно, в каждой деревне их накормят, напоят и спать уложат, но ведь мало ли что может случиться в дороге.
Что, однако, понравилось Ичиро, так это их луки. Казалось бы, обычный японский длинный лук, но вот если присмотреться повнимательней... К верхнему плечу крепился короткий – ладони две, не больше – копейный наконечник. Коня таким «копьем» не остановишь, но если удачно попасть в щель доспеха или резануть по незащищенным ногам...
Вспоминая рассказы Ханзо, Ичиро живо представил себе, как бы он распоряжался людьми на месте ко–гасиру. Он бы выстроил пятерых копейщиков в линию, но не плечом к плечу, а так, чтобы между ними мог свободно пройти человек. За копейщиками он бы поставил лучников и стрелка с аркебузой. Если лучники будут стрелять не залпами, а выискивать цели, то за время, что уйдет на три прицельных выстрела из лука, аркебузу успеют перезарядить. Да, прав был Ханзо: ни в коем случае нельзя недооценивать асигару.
Тем временем отряд и носильщики с паланкином перешли реку, и к Ичиро подбежал солдат, поклонился и попросил рассказать, кто он и откуда. Ичиро ответил, что пришел из Такашимы учиться у мастера Каито, и передал солдату пропуск и рекомендательное письмо от Ханзо. Тот, снова поклонившись, убежал к паланкину с чиновником и вскоре вернулся, чтобы с поклоном отдать Ичиро бумаги. Тот поклонился в ответ, и, провожая удаляющийся отряд взглядом, все–таки сумел побороть желание рассказать о бандитах.

Вернувшись в додзе, Ичиро застал мастера Каито пьющим чай на террасе. Подойдя поближе, он остановился у подножия лестницы, поклонился и, не разгибаясь, начал извиняться за недостаточно почтительный тон вчера, за то, что вмешался в дела додзе, за то, что говорил со старостой, и заодно за то, что своими словами наверняка заставил чиновника бакуфу думать, будто мастер Каито уже принял его в ученики, хотя на самом деле он еще не прошел всех испытаний.
– Сядь, – произнес мастер Каито, указывав на плоскую подушку напротив себя.
Ичиро сел в позу сейдза: голени на подушке, стопы развернуты кверху, спина прямая, бедра лежат на внутренних сторонах голеней, ягодицы – на пятках, кисти рук – на бедрах ладонями вниз.
– Сядь удобно.
Ичиро, помешкав, сел, скрестив ноги.
– Рекомендательное письмо есть?
Ичиро, склонив голову, обеими руками протянул письмо. Мастер Каито пробежал его глазами и ненадолго задумался.
– Сколько солдат с чиновником?
– Десять, мастер Каито. – Честно говоря, Ичиро ожидал, что мастер спросит о отце, но хозяина додзе, по–видимому, волновали более насущные проблемы.
– Расскажи подробно.
Ичиро в деталях описал «красных демонов».
– И как бы ты ими командовал?
Ичиро понял, что этот разговор неспроста – это очередное испытание. И рассказал, что бы делал на месте старшины.
– Да, в поле я бы действовал так же, – кивнул мастер. – В поле, – повторил он с нажимом. – Хорошенько подумай и расскажи мне, для чего здесь этот отряд и как его использовать.
Мастер принялся перечитывать письмо и, закончив, спросил:
– Ну, что придумал?
Ичиро, чтобы немного потянуть время, начал издалека, повторяя слова Ханзо, что эпоха больших сражений закончилась битвой при Секигахара и что с приходом к власти первого сегуна из рода Токугава сорок лет тому назад наступило время мира. А после поражения христиан в Симабаре шесть лет тому назад в стране не осталось силы, которая могла бы соперничать с сегуном. В мирное же время на смену армиям приходят следящие за порядком небольшие гарнизоны, на смену тяжелым доспехам – легкие, на смену сражениям – покушения, на смену кавалерийским атакам в чистом поле – уличные бои. И, нащупав мысль, Ичиро с воодушевлением продолжил, что еще каких–то полвека тому назад отряд асигару ни за что не вышел бы в поход без припасов, этот же десяток не знает крупных переходов, а сопровождает чиновника от деревне к деревне. И сражаться они будут на улицах и в домах. Доспехи, скорее всего, снимают только на ночь, поэтому, конечно, чем они легче, тем лучше. А если основной противник крестьяне, то тяжелый доспех и не нужен. Минимум шнуровки, чтобы быстрее надевать и снимать. Конными не сражаются, а, значит, удары по ногам получают редко, поэтому и поножи не нужны и пластинчатая юбка короткая, едва до середины бедра. Луки–«копья», наверное, неплохо подходят для боя в помещениях. У копейщиков кинжалы–танто – опять–таки для боя в помещениях. На улице против толпы он бы ставил копейщиков как можно плотнее друг к другу, по возможности подгадывая место для боя где поуже. Лучники и аркебузир должны стрелять поверх плечей копейщиков, что требует сноровки и слаженности действий, но тут не точность главное. Хотя и кажется соблазнительным разместить стрелков на крышах, в бою против толпы лучше держаться сплоченной группой. Одиночного противника он бы загонял в угол копьями, а там его уже можно и живым взять, если чиновнику потребуется.

– Ну что же, неплохо, – сказал мастер, выслушав. – Завтра последнее испытание, которое ты, не сомневаюсь, пройдешь. А вот захочешь ли ты его пройти, решать тебе самому.
Ичиро хотел было поклясться, что он всем сердцем желает стать учеником мастера Каито, но тот остановил готовое начаться словоизвержение взмахом руки.
– Тебе недавно исполнилось семнадцать, – сказал мастер.
Ичиро кивнул.
– В день твоего совершеннолетия кто выбрил тебе лоб и макушку? Кто вручил тебе два меча? Кому ты поклялся в верности? Кто вообще был на церемонии? Отвечай!
Ичиро, собравшись с духом, тихим, но твердым голосом начал:
– Были друзья отца, Ханзо и Кукай. Кукай выбрил мне макушку. Боккен и вакидзаси мне вручил Ханзо, хотя они и до этого были моими. Не было ни дайме, ни старших самураев рода Куцуки. Дайме, в память об отце, платит мне коку рису в год, но у меня не было возможности принести ему клятву верности. Я стал ронином в день посвящения в самураи.
– Я расскажу тебе, почему так было... В битве при Секигахара сошлись Западная армия, состоявшая из противников Токугава Иэясу, и Восточная армия, которую вел будущий сегун. В разгар битвы четверо дайме предали Восточную армию и перешли на сторону Токугава. Вакисака Ясухару, Огава Сукетада, Аказа Наоясу, Куцуки Мотоцуна. Токугава обязан им победой. Ясухару не был удостоин награды, но сохранил, что имел, а по прошествии лет получил и больше. У Огава отняли земли, и он умер годом позже. Аказа тоже потерял земли, но сумел устроиться на службу к роду Маэда, правда, ненадолго. Говорят, он упал с лошади в реку и утонул. Куцуки Мотоцуна позволили сохранить владения, но говорят, что на самом деле он ими не распоряжался. – Каито сделал глоток чая, помолчал. – Твой дед принес клятву верности лично Огава Сукетада. Он имел право ездить верхом во время войны и мира. Он не получал жалованье рисом – дайме выделил ему надел в полное распоряжение. – Тут мастер опять замолчал, да так надолго, что Ичиро даже испугался, что он и вовсе ничего больше не скажет. – После битвы при Секигахара Огава и его вассалы по приказу Токугава взяли штурмом замок Саваяма. Может, Токугава надеялся, что Огава погибнет при осаде, но защитники замка сдались за полдня. Огава вдруг обвинили в сговоре с врагом, но казнь заменили лишением имущества. Он скончался в Такашиме...
– Отец водил меня на его могилу! – перебил Ичиро и тут же извинился: – Простите, мастер.
– Водил на могилу, но ничего не объяснил, – проворчал тот. – Слушай дальше. Хотя Огава и лишили всего, за твоим дедом было оставлено бесспорное право владения землей, полученной им от прежнего хозяина, поскольку дед добровольно подчинился власти новых правителей, поставленных Токугава.
– Нет! Дед не мог предать господина! Дед поклялся отомстить, и за это его убили!
– Помолчи! – рубанул Каито. Ичиро сник, и мастер продолжил после недолгой паузы: – Слышал я эту историю. Грубый чиновник, оскорбленный в лучших чувствах дайме, верный вассал. Прямо–таки готовый сюжет для кабуки... Сеппуку Огава не совершал, это мне доподлинно известно. Да и дед твой господина не предавал – иначе его не убили бы через год после смерти Огава. После смерти деда твой отец добрался до Такашимы и поступил на службу к Куцуки Мотоцуна. Он принял не только твоего отца, но и других выживших вассалов Огава. Будучи фактически гостем в собственном доме, Куцуки не мог платить много, да и, наверное, не хотел давать повод для обвинений, что он помогает людям предателя Огава. Так вот и вышло, что от всех привилегий деда у отца осталось только право носить два меча. Без лошади у него на дорогу от деревни до замка дайме уходил едва ли не день. Но зато никто не мог сказать, что Куцуки приблизил к себе неблагонадежных. Его осторожность оправдала себя: он умер в восемьдесят три. Ему наследовал младший сын, который то ли недоволен положением семьи, то ли начал ворошить прошлое... Что же касается твоей судьбы, то решать тебе. Самурай не может взять и уйти от господина, но ты никому не присягал. Ты еще можешь выбрать другую стезю. А если пойдешь ко мне в ученики, то хоть и станешь умелым воином, но тень предательства при Секигахара будет преследовать тебя до смерти. Сегодня можешь в последний раз переночевать на заднем дворе. Завтра ты либо уйдешь, либо поселишься в додзе.

После разговора с мастером Ичиро долго не мог заснуть. Конечно же, первым душевным порывом было пойти по стопам отца, ведь если он не пойдет по пути воина, то предаст дело предыдущих поколений и оскорбит память предков. Ичиро, однако, учили, что, даже если сердце уже знает ответ, все же следует спросить совета и у разума. Кукая рассказывал ему, что нынешний сегун, Токугава Иэмицу, однажды спросил самураев из клана Кии, в чем заключается суть успешной боевой стратегии. Их простой ответ пришелся Иэмицу по душе: «Главное, никогда не думать!» Кукай, Ханзо, отец – все они, напротив, поощряли его думать. Они наверняка знали, что Ичиро никто не будет отдавать приказов, что ему об всем придется позаботиться самому. Да и его учителя, если подумать, были почти что ронинами. Да, сейчас Кукай монах, но ведь он учился у мастера Каито вместе с отцом – скорее всего, он был простым самураем, как и отец. Наверное, ему удалось уйти со службы, только став монахом. Отец же при жизни Куцуки Мотоцуна хоть и получал рис, но долгие годы вся его служба сводилась к несению караула даже не в замке дайме, а на заставах. Потребуй сегунат от Куцуки прогнать отца вместе с бывшими вассалами Огава, тот наверняка не стал бы упираться. Да, казалось бы, сын Мотоцуна возвысил его, взяв с собой в Эдо, но возвысил ли? Может, оставил детей в замке с самыми верными людьми, а с собой взял тех, кого не жалко?.. Что же касается Ханзо, то Ичиро вынужден был признать, что, прожив с ним столько лет под одной крышей, он так ничего толком и не узнал об этом человеке. Но в одном он был уверен наверняка: Ханзо привык действовать в одиночку.
Что же, значит, и ему не зазорно стать ронином – не зря же Ханзо и Кукай столько о них рассказывали. Ронины, казалось, были повсюду: богатые торговцы нанимали их телохранителями–йоджимбо, города брали их в стражу, богатые крестьяне прикармливали так называемых «ручных ронинов», которые за кров, еду и небольшую плату присматривали за порядком в деревне и обучали крестьян боевым искусствам, и, бывало, несколько деревень в складчину набирали отряд ронинов, чтобы те положили конец бесчинству бандитов, которые зачастую сами были ронинами.
Да и что ему еще оставалось? Кто выделит ему надел, чтобы стать крестьянином? Кто ссудит деньгами, чтобы начать торговлю? Кто возьмет в ученики, чтобы стать ремесленником? Да и готов ли он к жизни простолюдина? К тому, что любой самурай может захотеть опробовать на нем новый меч? К поборам и притеснениям со стороны чиновников бакуфу? Пусть у Ичиро и не было собственного опыта, но рассказы Кукая и Ханзо не оставили у него сомнений в том, что лучше быть ронином – пусть даже и отверженным среди самураев, – чем крестьянином.
Что еще? Уйти в монахи? По словам Кукая и там не ждало ничего хорошего, потому что гонения на монахов, начавшиеся еще при Ода Нобунага, все не заканчивались и не заканчивались. Хотя храмы перестали жечь и разорять, но за духовенством сегунат следил едва ли не тщательнее, чем за дайме.
Вернуться домой и жить как жил? А сколько еще дайме будет платить? Да и сколько осталось самому дайме? Не удалась одна засада, так устроят другую...
Предложение решить свою дальнейшую судьбу самому было сродни парадоксальной дзен–буддистской притче, потому что не только выбора у него как такового не было, но и всю жизнь его готовили к тому, чтобы он этот факт принял с легким сердцем. И требование мастера Каито – это всего лишь призыв осознать свой единственно возможной жизненный путь. Все предрешено – он станет ронином и погибнет от рук ниндзя.
С этой мыслью он уснул.

Утром Ичиро проснулся рано, умылся водой из колодца и долго вытряхивал из одежды приставшую за ночь солому. Обогнув додзе, он застал мастера Каито придирчиво осматривающим двор со ступеней лестницы. Мишень и рогатки исчезли, и двор как–то стразу опустел. Ичиро заметил стойку с боккенами и деревянными нагината, но не мог вспомнить, была ли она тут всегда.
Ичиро поклонился, мастер небрежно кивнул в ответ и велел показать ката, которым научил его отец. Ичиро вытянул из–за пояса деревянный меч, взял его двойным хватом, выставил перед собой и застыл. Медленно поднял меч над головой и, шагнув вперед, резко рассек воздух, возвращаясь в исходную стойку – руки перед собой на уровне пояса, так что рукоятка почти упиралась в живот, а острие нацелено в шею воображаемого противника. Опять поднял меч над головой и ударил с шагом вперед. Повторив дважды, повернулся кругом и сделал еще четыре шага–удара.
Развернулся, поднял меч над головой, но на этот раз не прямо по центру, а немножко сместив руки вправо. Выставил правую ногу вперед, одновременно поворачиваясь к противнику правым боком и нанося косой удар. Приставил левую ногу к правой и замер – голова смотрит прямо, корпус в пол–оборота, меч у левого бока на уровне пояса параллельно земле. Этот удар иногда назывался монашеским, потому что буддистские монахи носили робу «наискосок», оставляя открытым правое плечо.
Ичиро снова поднял меч, но немножко сместил его влево и ударил слева направо. Потом еще один удар справа налево и еще один слева направо. Развернулся и повторил четыре удара. Следующими стали восемь ударов – четыре в одну сторону и четыре в другую – по шее. Они были похоже на монашеский удар, только руки опускались не до пояса, а застывали на уровне груди.
Удар сменялся ударом, появились комбинации, но движения оставались медленными, четкими и размеренными.
– Довольно! – прервал его мастер Каито. – Вот–вот подойдут остальные. Отдохни пока.
И, показав Ичиро на несколько лежащих под деревом в углу двора тюков, сам остался стоять на лестнице. Ичиро убрал боккен за пояс, поклонился и присел на тюки.

Действительно, скоро в воротах додзе показались три молодых человека чуть постарше Ичиро. У них были длинные палки, в несколько слоев обмотанные тканью на концах. Ичиро подумал, что, наверное, это и есть те трое, что прибыли в Фучидаку на день раньше него и которых, по словам хозяина харчевни, мастер Каито принял довольно–таки прохладно.
Трое выстроились перед мастером, синхронно поклонились и хором пожелали ему доброго утра. Мастер едва заметно кивнул и, указав на стойку с тренировочными мечами, произнес:
– Что ж, посмотрим, насколько вы умелые бойцы, когда знаете, что можете получить палкой по голове.
Трое поклонились, подошли к стойке, поменяли свои шесты на боккены и снова выстроились перед мастером. Ичиро тем временем встал и подошел к лестнице.
– Те, кто останутся стоять в конце поединка, получат шанс стать настоящими бойцами и, возможно, прожить жизнь, полную подвигов, – сказал мастер с саркастической усмешкой. – Вы трое против одного. Посмотрим, кто из вас шустрее.
Кажется, кто–то из тройки хотел было возразить или побахвалиться, но мастер еще не закончил:
– Сначала стоит правильно оценить противника и только потом бросаться в бой. Может, получите парой синяков поменьше.
Трое, озадаченные словами мастера, повернулись к Ичиро. Тот под их изучающими взглядами поклонился и представился. Те тоже поклонились и представились. Ичиро их имена ничего не сказали. У всех на кимоно были одинаковые гербы–камоны, а имена были разные, поэтому Ичиро сделал логичный вывод, что это камон их дайме, но в геральдических символах и цветах он разбирался слабо. Трое его противников, получив куда лучшее образование, знали камоны всех крупных родов (в том числе и рода Куцуки), но Ичиро носил камон практически никому не известного рода Юраносуке, так что все участники предстоящего испытания пребывали в неведении относительно того, кто кому служит.
Ичиро с достоинством прошествовал к центру двора, положил левую ладонь на рукоять боккена, но вытаскивать его из–за пояса не стал. Один из троицы обошел его по широкой дуге и встал в нескольких шагах за спиной. Двое других встали перед ним – один правее, другой левее. В результате Ичиро оказался в центре равностороннего треугольника.
– Ну что ж, – сказал мастер, – вы готовы. В бой! И кстати, если ваш противник вдруг надумает бежать из боя, не забудьте отвесить ему пинка вслед.
Никто не сдвинулся с места. Тот, что стоял спереди и справа, поднял меч над головой и слегка отвел его назад, готовясь размашисто ударить сверху. Тот, что стоял спереди и слева, сперва принял такую же стойку, но, посмотрев Ичиро за спину и, видимо, получив знаками какие–то указания, опустил руки на уровень груди и развернулся к Ичиро левым боком. Ичиро все так же стоял, положив левую ладонь на боккен.
В ветвях дерева выдала робкую трель птица, и опять стало тихо. Двое перед Ичиро осторожно сместились вправо – Ичиро даже не повернул голову. Казалось, он оцепенел, но его противники не сомневались, что эта неподвижность обманчива. Ичиро, сосредоточившись на шестой чакре – чакре третьего глаза – почувствовал, как в голове запульсировал голубой свет, и с каждой пульсацией окружающий мир вливался в него со всех сторон, минуя органы чувств. Он более не полагался на зрение и слух, но интуитивно знал, что происходит вокруг. Стоявший за его спиной самурай держал меч перед собой обеими руками на уровне живота практически параллельно земле и готовился нанести прямой колющий удар в поясницу. Вот он чуть наклонил голову к левому плечу, и двое перед Ичиро сместились влево, оказавшись на своих прежних местах. Тот, что сзади, дернул подбородком, и все трое приблизились на шаг.
К Ичиро пришла твердая уверенность в том, что нападающие не смогут напасть на него молча, а обязательно закричат, тем самым отказываясь от элемента неожиданности, – но сделают они это не из благородных побуждений, а в силу многолетних тренировок. Ханзо, обучая его, говорил, что крик позволяет научиться правильно дышать: контролируемый вдох и концентрированный выдох. Кукай же рассказывал об искусстве киай – есть, мол, в горной глуши буддистские монастыри, настоятели которых учат знатных самураев из влиятельных кланов использовать голос в качестве оружия.
Невидимая птица пропела еще одну короткую трель и замолкла, словно испугавшись еще не раздавшегося крика. Левому на бритую макушку села муха, но он не шелохнулся. Правый сглотнул и покрепче сжал меч. Подхваченный легким порывом ветра по двору, убегая подальше, прошуршал лист. С густо укутавшей ограду камелии без чувств упал на землю белый цветок.
Тот, что сзади, с яростным «йааа!» ринулся в атаку, размашисто шагнув правой, – двое спереди отстали от него лишь на мгновение. Ичиро резко наклонился вперед, одновременно сделав шаг назад левой – такой широкий, что почти упал на колено, – и меч проткнул воздух над его спиной. Боккен Ичиро, зафиксированный поясом и левой ладонью, на противоходе ткнул нападавшего сзади между ног. Выхватив меч из–за пояса правой рукой и резко выбросив ее вперед, Ичиро ударил бросившегося на него слева по голени и, тут же перехватив меч двумя ладонями, выпрямляясь, выбросил руки вверх, одновременно сгибая их в локтях, – рукоятка меча оказалась оказалась над головой, а «острие» за плечом. Слегка довернув «клинок», он принял удар правого на голомень. Раздался хлестский стук, боккен нападавшего соскользнул вниз, по инерции его развернуло к Ичиро открытым правым боком, и тот, не мешкая, нанес удар.
Позади, подтянув ноги к животу, корчился первый. Слева, схватившись обеими руками за голень, лежал второй. Справа валялся на земле третий.
Восприятие вновь стало обычным. Ичиро свел пятки вместе, убрал боккен за пояс, прижал руки к бедрам и дважды поклонился – поверженным противникам и мастеру.
– И о чем ты думал?! – раздалось со ступеней. – Зачем отдал инициативу?! Почему не прорвал окружение?! – И, немножко остыв, мастер добавил: – Ну что же, мне многому предстоит тебя научить.

Велев Ичиро ждать на террасе, мастер скрылся в додзе приготовить чай. Ичиро попытался было заверить мастера, что ему незачем утруждать себя и что его новый ученик с детства приучен к домашней работе и готовке, но учитель проворчал в ответ, что в Японии не умеют заваривать чай. И готовить тоже не умеют. И рис на материке вкуснее. Ичиро, конечно же, не стал с ним спорить.
Он сел, скрестив ноги, прикрыл глаза и ровно и глубоко задышал животом. Напряжение боя, неопределнность последних дней, досада на собственную глупость и излишне высокое самомнение в разговоре со старостой, укоры самому себе за недостаточную почтительность в свой первый визит в додзе, гнев и – что уж обманывать себя – неуверенность при встрече с бандитами медленно покидали его. Размеренное дыхание успокаивало дух, как ветер сдувает облака с лика луны и превращает зловещий ночной пейзаж в умиротворенно светящуюся серебром картину.
Когда он открыл глаза, мастер уже сидел перед ним, разливая чай. Ичиро с поклоном принял чашечку из рук мастера и, подождав, пока тот сделает первый глоток, отпил. Чай ему не понравился, но вида он не подал.
- Я вижу, отец научил тебя владеть ки, - сказал мастер через некоторое время.
- Отец, Кукай, Ханзо – у меня было много хороших учителей. Я рад, что смог оправдать их усилия и Ваши ожидания, - вежливо ответил Ичиро.
- Я учил и твоего отца, и Кукая. Да и с Ханзо мы немало времени провели вместе. Что же, давай-ка проверим, как они переврали то, что я годами вбивал в их головы. Расскажи-ка старому сумасброду, хающему японский рис и заставляющему тебя пить невкусный чай, что ты знаешь о стратегии поединка.
Смущенный Ичиро, пораженный тем, что мастер видит его насквозь, глубоко поклонился, прося прощения, что не смог по достоинству оценить приготовленный учителем чай, сделал небольшой глоток и начал.
- Существуют три основных стратегии боя: атака, контратака и защита. Атака позволяет применить оружие или прием на противнике, прежде чем он успеет провести собственную атаку. То есть атака основана на инициативе, неожиданности, недостатке готовности противника. Контратака позволяет использовать оружие или прием сразу же после того, как противник проведет свою атаку. Эта стратегия основывается на хорошо рассчитанной реакции, позволяющей использовать собственную атаку противника как средство победы над ним. Защита же не позволяет оружию и приемам противника достичь намеченной цели. Атака и контратака схожи в том, что применяют то же самое оружие против того же противника и с той же целью, используя примерно одинаковые приемы. Единственное различие между ними заключается в том, что атака проводится раньше контратаки, в то время как последняя имеет место после того, как атака была проведена.
- Узнаю велеречивость Кукая, - хмыкнул мастер Каито. – Ну а что с защитой?
- Защита сродни контратаке в том плане, что ее стратегия воплощается после проведения противником атаки. – Ичиро и рад был бы говорить проще, но он всегда старался запоминать уроки наставников дословно, поэтому не мог просто так взять и начать свободный пересказ. – Однако защита отличается от контратаки как своими целями, так и приемами. Защита нацелена на обезвреживание потенциально опасных возможностец атаки или контратаки. Она направлена против стратегии как таковой, в то время как атака или контратака направлены против самого противника.
- Ну и какая стратегия лучше? – спросил мастер с озорным огоньком в глазах.
- Контратака, - не задумываясь, ответил Ичиро. – Атака неизбежно расширяет защитный периметр атакующего, что, в свою очередь, делает атакующего уязвимым для отвлекающих маневров и жестких мер пресечения. Атака, пусть даже концентрированная и хорошо рассчитанная, создает предпосылку для такого же концентрированного и хорошо рассчитанного контратакующего или защитного действия. Каждая атака содержит в себе внутреннюю слабину, которую интенсивные тренировки могут уменьшить, но никогда не устранят полностью. Контратака же, по сравнению с атакой, обладает рядом достоинств. Она позволяет поддерживать полную коцентрацию энергии вплоть до самого последнего момента, по меньшей мере еще некоторое время после того, как энергия атаки выплеснется в направлении намеченной цели. Контратака свободна в выборе вариантов, в то время как атака уже начата по не поддающемуся изменениям курсу. Следовательно, в контратаке воин может подобрать наиболее подходящий прием для управления чужой атакой, используя присущие ей слабости. Наконей, стратегия контратаки позволяет проникнуть внутрь защитного периметра атакующего, используя его изначальное расширение, которое атака, теперь уже в стадии полного развития, неизбежно увеличила и ослабила еще больше.
- Мда-а-а, какая глубокомысленная дзен-буддистская отсебятина, - протянул мастер Каито. – Что же, искусство внезапной атаки иайдо бессмысленно по своей природе?
- Иайдо – это путь защиты, - убежденно сказал Ичиро. – Враждебная атака пресекается еще до того, как она вылилась в конкретные действия.
- То есть еще до того, как произошло нечто такое, от чего можно себя защищать? – засмеялся учитель.
Ичиро надолго замолчал.
- Хорошо, - сказал мастер, - вижу, что ты начинаешь думать. Вот тебе для размышлений такая история. Однажды на дороге случайно встретились два мастера фехтования и оба почувствовали непреодолимое желание испытать навыки друг друга. Они выбрали для поединка тихое место, подвязали рукава, обнажили свои мечи, заняли исходные стойки и… замерли в ожидании. Всякий раз, когда один из них менял свою стойку на другую, которая, как ему казалось, лучше подходила к конкретной атаке, его противник соответствующим образом изменял собственную позицию. Каждый из них старался приспособится к стратегии противника. Так продолжалось до темноты. И вот, когда стало совсем темно, они разразились хохотом, убрали в ножны свои мечи и, как равные, направились обратно в город, чтобы отпраздновать завязавшуюся дружбу. Расскажи мне, что ты думаешь об этом случае. Только не торопись с ответом – подумай хорошенько.

После долгой паузы Ичиро наконец сказал:
- Их сила и мастерство были совершенно равны. Поэтому ни один из них не решился открыться, атаковав. Почувствуй один из них слабину другого, исход поединка был бы иным.
- Ну что же, ты ухватил суть, - похвалил его мастер. – При совершенно равных силах в поединке один на один атака, похоже, проиграет контратаке, так у тебя выходит?
Ичиро согласно кивнул.
- А если бы встретились мастер копья и мастер меча? У них ведь разная дистанция боя. Что бы ты делал на месте мастера меча? Покорно ждал атаки?
- Контратака сильнее атаки, даже если у противника преимущество, - ответил Ичиро после недолгой заминки. – Вы ведь сами видели, как я контратакой победил троих.
- Ты победил троих неумех. Еще бы победами над крестьянами хвастался! А если бы против тебя были всадники? Лучники? Аркебузиры? Что молчишь? Дошло наконец-то, что если атакующее преимущество противника велико, то стратегия контратаки теряет смысл.
- Но ведь Вы говорите, что они были неумехами. Значит, стратегия контратаки была оправдана? – не понял Ичиро.
- То есть, если бы они не атаковали, ты бы предпочел дождаться темноты и предоставить исход поединка слепому случаю?
- Слабого противника следует атаковать, равного по силам – контратаковать, а от сильного защищаться? – догадался Ичиро.
- Слышал я и такие теории, - кивнул мастер Каито. – Здравое зерно в них есть – перед боем обязательно надо оценить силы противника. Но жизнь сложнее тренировочных схваток в додзе – бывает, приходится защищаться от слабых и атаковать сильных. Одной раз и навсегда заученной схемой всех боев не выиграешь. Да и стратегия, которая принимает во внимание только противника, - стратегия слабая. Тебя наверняка учили, что в поединке прежде всего следует отрешиться от внешних обстоятельств боя?
- Когда ум сосредоточен на мече, ты становишься пленником самого себя. Когда противник пытается нанести тебе удар, твои глаза сразу же ловят движение его меча. Если ты попытаешься последовать за ним, ты перестанешь владеть собой и потерпишь поражение, - процитировал Ичиро наставления Ханзо.
- Согласен, - кивнул учитель, - но ты должен научиться смотреть на вещи еще шире. Если твой ум сосредоточен на противнике, то ты не увидишь возможностей вне поединка. Оценивай не только мастерство и характер противника, но и поле боя, погоду, время дня. Будь гибким в выборе стратегии. Не позволяй уму закостенеть.
- Я понял, учитель, - почтительно поклонился Ичиро, - спасибо за науку.
- Ну, раз ты все понял, - ехидно сказал мастер Каито, - то в чем была твоя ошибка в поединке?
- Я неправильно выбрал стратегию, учитель.
- А почему?
- Отец учил меня, что контратака лучшая стратегия из всех возможных.
- Ты ведь сам мне объяснял, что контратака зиждется на хорошо рассчитанной и быстрой реакции. Почему же отец был так уверен в твоей реакции?
Ичиро замялся, подбирая слова.
- Способности к управлению ки у тебя с раннего детства? – в лоб спросил мастер.
- Да, - подтвердил Ичиро. И тихо добавил: - Отец однажды сказал Кукаю, что во время поединков со мной он словно видит перед собой чужого человека, для которого не существует ничего, кроме боя. Не существует даже отца. – И еще тише: - Я случайно подслушал их разговор.
- Отец объяснил тебе, что с тобой происходит?
- Кукай занимался со мной специальными упражнениями. Он называл их харагэй. Сперва надо было сосредоточиться на точке чуть повыше пупка, там, где сосредоточена душа. Надо было как бы запереть разум в животе...
- Ясно, - оборвал его учитель, - ничего они тебе толком не объяснили, спихнули все на меня. И вот результат их стараний – передо мной сидит посредственный мечник, уповающий в бою на свою сверхчувствительность, граничащую чуть ли не с даром предвидения. А все потому, что японские мастера кендзюцу чрезмерно концентрируются на владении ки. Лишний раз убеждаюсь, что боевое искусство в своей подлинной исконно-гармоничной форме есть лишь в Китае. Кто бы его не заимствовал, тут же начинают переиначивать, якобы отбрасывая все бесполезное и оставляя только самое лучшее. Только вот сами не замечают, что режут по живому и рушат гармонию. Что оказалось лучшим по мнению корейцев? Удары ногами. Смотреть невозможно на их ногодрыжество. Головой в бою уже думать перестали, думают одними ногами. А Окинава? Главное, чтобы удар был как можно сильнее, а блок как можно жестче. Думают, что все в духе традиций Шаолиня, а «Книгу перемен» и в глаза никто не видел. А что в Японии? Ки, хара, интуиция, предвидение – заперли разум в животе! Хорошо еще, что не в заднице!
Ичиро подумал, что мастер не на шутку разошелся, а учитель тем временем продолжал:
- Нужно не пытаться сосредоточить разум в каком-то месте, а позволить ему заполнить все тело. Разум должен быть свободен. Только нескованный и свободный разум всегда готов встретить противника. Когда тебе нужны руки, они должны охотно подчиниться твоему приказу. Так же как и ноги.
Подождав, пока мастер остынет, Ичиро робко спросил:
- Но ведь предвидение поможет мне встретить противника?
- Да, - ответил учитель на удивление спокойно. – Но твоя сверхчувствительность может сыграть с тобой злую шутку. Расскажу тебе еще одну историю. Знаменитый учитель кэндзюцу как-то отдыхал в своем саду вместе с одним из учеников. Глядя на расслабленного учителя, погруженного в спокойное созерцание, ученик подумал, как легко сейчас было бы провести внезапную атаку, используя технику иайдзюцу, и убить учителя еще до того, как он поймет, что происходит. В этот момент учитель, нахмурившись, посмотрел по сторонам. Поднялся на ноги и начал обыскивать сад, заглядывая за деревья и кусты. Никого не найдя, мастер еще больше встревожился и удалился в свою комнату, где в ответ на обеспокоенные расспросы ученика объяснил ему, что за долгие годы тренировок и благодаря богатому опыту у него развилась способность предчувствовать приближающуюся атаку, как бы различая в воздухе запах убийства. В саду он почувствовал такой запах. Еще удивительно, как он не начал шарахаться от собственной тени, – в своей грубоватой манере, к которой Ичиро пока еще не успел привыкнуть, закончил рассказ мастер Каито.

Ичиро некоторое время обдумывал услышанное, но понять, что же именно надо делать иначе, он так и не смог. Вдобавок, со слов учителя выходила, что отец учил его неправильно, а этого Ичиро просто не мог принять. Но, с другой стороны, отец тоже учился у мастера Каито, то есть, получается, что мнение мастера следует ставить выше мнения отца. Но все это было так неожиданно, что юноша все никак не мог навести порядок в мыслях.
- Что, сравниваешь меня с отцом? – усмехнулся мастер, вновь наполняя чайные чашечки. И добавил с неожиданной теплотой: – А, не волнуйся понапрасну. Хорошо тебя отец учил – я в первый же день по твоей манере двигаться понял, что ты не просто Юраносуке, а сын моего ученика. Отец твой просто не успел всего. А Ханзо, я вижу, сразу решил, что отправит тебя доучиваться в моем додзе, и занимался с тобой не столько техниками, сколько основами военного искусства как такового. Когда ты мне про отряд асигару рассказывал, я перед собой словно молодого Ханзо увидел. Ну, каким он мог бы быть в свои пятнадцать... А когда ты из лука стрелял, то живо твоего отца вспомнил, он тоже всегда перестраховывался и ки себе помогал, - и мастер чуть рассеянно улыбнулся своим мыслям. – Что же, научу тебя всему, что знаю. – И посерьезнел: - Только вот учиться лучше всего в настоящих боях. Так что ты очень удачно ко мне приехал, - и прозвучало это как-то неожиданно зловеще.
- Кто были эти четверо? – встревоженно спросил Ичиро. Нет, он не боялся драки, но тон мастера, который в мгновение ока из улыбчивого старика превратился в воина с холодными глазами, едва не заставил его вздрогнуть.
- Пожалуй, долгая получится история, - произнес учитель после небольшой паузы, - но ты в этих краях впервые, поэтому слушай внимательно. Как ты наверняка знаешь, из Эдо, который сегун превратил в свою личную крепость, казарму и тюрьму, в Киото, где, как в золотой клетке, живет император, ведет Восточный приморский тракт, который считается самой главной дорогой в стране.
Уже по этому вступлению Ичиро понял, что учитель принял его в семью, к которой, несомненно, принадлежали и его отец, и Ханзо, и, наверное, Кукай – постороннему никто так откровенно не признавался бы в неприязне к положению дел в государстве.
- Официально главных дорог пять, - между тем продолжал мастер, - и начали строить их еще при Токугава Иэясу, деде нынешнего сегуна. Одни говорят, что строительство началось за год-два до его назначения, другие говорят, что он это было одним из первых его распоряжений после принятия власти. Все, однако, сходятся на том, что именно по личному повелению первого сегуна только дорога с почтовыми станциями может считаться официальной дорогой. Официальные дороги сегунат ремонтирует и улучшает, а те, что такой чести не удостоились, постепенно приходят в упадок. Почтовые станции, где путники могут перекусить и заночевать, конечно, дело хорошее, только вот помимо почтовых станций сегун повелел строить и заставы. И вот что любопытно, - саркастически улыбнулся мастер, - нынешний сегун года два-три тому назад решил, что почтовых станций слишком много, и приказал оставить лишь самые необходимые. Что же касается застав, то их число, напротив, выросло.
Учитель сделал глоток чая, и продолжил:
- К западу от Нагои Восточный приморский тракт пересекают множество рек и речушек, а переправ и мостов почти нет – впрочем, кому я это говорю, ты наверняка поневоле искупался в каждой.
Ичиро кивнул.
- Поэтому в Нагое многие предпочитают сесть на корабль и проделать путь до почтовой станции Кувана по морю. Плыть там вдоль берега примерно семь ри, но если не повезет с погодой, то можно застрять надолго. Конечно, позволить себе морской путь до Куваны могут не все, но те путешественики, что побогаче, скажем, купцы с товаром, бывает, ждут в Нагое у моря погоды недели две. А там где люди с деньгами вынуждены ждать, всегда есть люди, которые предлагают за небольшие, как они утверждают, деньги помощь в борьбе со скукой, - и мастер вновь саркастически улыбнулся. – Скажем, побудоражить кровь картежным азартом. Задержки выходят и у тех, кто пересекает реки вброд – бывает, налетит внезапный ливень, и приходится ждать, пока реки не успокоятся. В общем, праздных поневоле путников в наших краях много. С них-то якудза и кормится. Так-то они свое место знают, но то в последнее время распоясались. Думаю, из-за закрытия почтовых станций кто-то из них оказался в проигрыше, а кто-то, напротив, в выигрыше. Вот они и начали грызню.
- А как же чиновник сегуната? Неужели он ничего не делает?! – возмутился Ичиро.
- Чиновнику сегуната надлежит в первую очередь следить за тем, чтобы никто не покушался на государственные устои и не ущемлял интересы правительства. Что же касается бандитов, то, согласно принятому еще тридцать лет тому назад закону, за безопасность в своих владениях отвечает дайме.
- Но разве чиновнику не надлежит вмешаться?
- Чиновник достаточно умен, чтобы не вмешиваться в политику. Да, ограбили нескольких купцов – но ведь налоги платятся исправно. Да, говорят, убили где-то ронина, который, похоже, не рассчитал своих сил. Но ведь за ронина никто не в ответе. Раз по деревням все живы, то старосты спокойны. А раз никто не жалуется, то и чиновник может спать с чистой совестью. А вот если чиновник начнет гоняться за бандитами, то со стороны будет выглядеть так, что сегунат считает, что дайме не в состоянии справиться с ними сам – а это очень тяжкое обвинение.
- Но ведь дайме не знает, что здесь творится!
- С точки зрения закона это совершенно не важно. За эти земли несет ответственность дайме, пусть в этой дыре он и не был ни разу.
- А замок?.. – растерялся Ичиро.
- Одно название, что замок, - скривился учитель, - так, укрепленное поместье. Живет там вассал дайме. Он тут всем и заправляет. Ну а за действия вассала отвечает в конечном итоге сам дайме. Потому что все в том же законе говорится, что дайме должны назначать на руководящие должности людей способных и достойных. Поэтому вассал же, конечно же, не хочет беспокоить дайме по пустякам – а то ведь дайме ненароком может решить, что подобрал на должность человека, к ней неспособного, а ведь сказано, что искусство управлять заключается в умении подбирать подходящих лиц.
Мастер помолчал, дав Ичиро обдумать его слова.
- Кроме того, может ведь быть и так, что чиновник какую-то долю имеет. А, может быть, и не только чиновник. Как ты думаешь? Азартные игры ведь запрещены, так как же так получается, что в какую почтовую станцию не ткни, то попадешь в игральный притон на постоялом дворе? Такая мысль тебе в голову не приходила?
Ичиро надолго задумался, но вовсе не над словами мастера – он старался дословно вспомнить угрозы главаря.
- Но ведь эти четверо грозились убить господина в замке? Как же так?..

- Разве? – удивился мастер с ехидной усмешкой. – Я не удивлюсь, если они попытаются, но пока они выражаются уж больно расплывчато. Мне бы, к примеру, хотелось узнать побольше деталей. Проще было бы подготовиться. – И, посмотрев на ученика, явно несогласного со столь легкомысленным отношением к жизни господина, мастер Киото, делано вздохнув, добавил: - Побереги свои вопросы. Вот расскажу тебе историю до конца, тогда и спрашивай.
Ичиро послушно поклонился.
- Несколько лет тому назад в Нагою пришел человек откуда-то с запада. Рассказывают много всякого, доподлинно ничего не известно, но вроде как семья его родом из Фукооки, что на острове Кюсю. Говорят, отец его был ронином, который благодаря своей предприимчивости ни в чем не нуждался. И сына он воспитал скорее как боевитого купца, а не как самурая. Мол, чтобы заработать, все средства хороши. От Фукооки до острова Цусима рукой подать, а от Цусимы до корейского порта Пусан и того ближе, так что отец, как, впрочем, и многие в Фукуоке, жил контрабандой. До войны с Кореей торговать-то там мог всякий, но, победив, корейцы закрыли город для торговли и с Китаем, и с нами – может, потому, что война началась с захвата Пусана. Такая причина, конечно же, многим купцам показалась глупым суеверием, так что контрабанда в Фукооке считается очень даже благородным занятием. Сын пошел по стопам отца, и ему, по слухам, во всех начинаниях способствовала удача – отца-то уж он точно превзошел и силой, и деловой хваткой. Самому мне с ним встречаться пока не доводилось, но, говорят, одного взгляда достаточно, чтобы понять, почему его прозвали Медведем. Еще рассказывают, что несмотря на неразборчивость в средствах с законом он никогда отношений не портил. Говорят, его услуги пользовались спросом – даже чиновники сегуната нанимали его для скользких делишек. Вот только однажды, вспылив, Медведь убил голыми руками своего подельника, и дело замять не удалось, даже знакомства с чиновниками не помогли. Похоже, крепко он кому-то в Фукооке насолил. Все дела он передал отцу, а сам отправился в Эдо, чтобы переждать там пару лет. Опять-таки, если верить народной молве, то, если хочешь разбогатеть, то поезжай в Эдо. Но по пути из Фукооки в Эдо Медведь задержался в Нагое, да так тут и осел. Открыл игральный притон, потом еще несколько, затем завел какую-то торговлю, задобрил подарками чиновников сегуната, разбогател, оброс связями – в общем, никто даже не удивился, когда именно ему предложили заняться наймом рабочей силы для ремонта Восточного тракта в окрестностях Нагои. Медведь же дал знать своим клиентам, что те, от кого в его игорных притонах отвернулась удача, смогут отработать карточные долги и проценты на них на Восточном тракте – и таких желающих нашлось предостаточно. Плату работникам он оставляет себе, так что должники работают за еду. Впрочем, оставляет он себе не все, а делится с чиновником из Нагои. Чиновник тоже не остался в долгу и поручил Медведю самому решать, какие почтовые станции закрыть, а какие оставить. Медведь же, получив высочайшее чиновничье позволение, распорядился им, естественно, к своей выгоде. Якудза из тех семей, что были в Ногое еще до прихода Медведя, уже давно хотели прижать его к ногтю, да вот только вышло так, что Медведь их сильно потеснил, закрыв те постоялые дворы, что приносили им больше всего дохода...
- Так сам Медведь якудза или не якудза? – не выдержал Ичиро.
- Про татуировки ты знаешь?
Ичиро кивнул.
- А про обычай отрезать палец у новчиков, вступающих в семью?
- Нет, - покачал Ичиро головой.
- Так вот, говорят, что татуировок у него нет и все пальцы на месте. Выглядит очень благопристойно, одет богато, но неброско, на людях всегда вежлив – с таким и дела незазорно вести, по крайней мере все внешние приличия соблюдены. И он это прекрасно понимает и образ свой старательно поддерживает. Хотя все, кто с ним дело имеют, несомненно отдают себе отчет в том, что якудза он до мозга костей.
- Он оябун?
- Да, - кивнул мастер Каито. – Только вот другие семьи якудза считают его выскочкой. Медведю, конечно, на их мнение наплевать. Какая разница, выскочка или нет – ведь все средства хороши. Так что он только посмеивается и их людей к себе переманивает. В общем, с таким отношением миром им, конечно, не разойтись.
- А при чем же здесь хозяин замка?
- А Медведь не только старым якудза дорогу перешел. Но вот о том, что я тебе сейчас расскажу, ты уж помалкивай. В Нагое позиции Медведя сильны, но вот за пределами города вассалы дайме посильнее будут. Оно и понятно – деньги-то они в городе делаются, а не на полях растут, так что якудза в деревнях особо делать-то и нечего. Так вот, господин рассчитывал на то, что с ремонта дорог к западу от города и ему кое-что перепадет. Последние годы у нас выдались неурожайными, так что деньги от сегуната пришлись бы очень кстати. И господин ведь не на пустом месте надеялся, у него была предварительная договоренность с чиновником, то есть господин чиновнику деньги дал заранее, так сказать, в преддверии. Тому самому чиновнику, кстати, которого ты у реки видел. Чиновник господину говорил, что деньгами добьется благосклонности нужных людей в Ногое. Но, со слов чиновника, вышло так, что деньги он кому надо передал, но решение все равно в пользу Медведя было принято. И то ли чиновник господина обманул, то ли их обоих провели. А потом Медведь распорядился закрыть почтовую станцию неподалеку от замка, а для господина это тоже доход был. Конечно, новый постоялый двор открыть дело небольшое, но вдоль тракта дайме и его вассалы не имеют права строить – а если бы имели право строить, то получили бы впридачу и обязанность ремонтировать тракт за собственные деньги. В общем, и тракт, и все, что на нем, - собственность правительства бакуфу. А доход свой господин получал, обеспечивая постоялый двор едой и саке, а почтовую станцию – перекладными лошадьми для курьеров сегуна. А постоялый двор в стороне от тракта и не нужен никому. И ведь, казалось бы, не такие уж и большие деньги, но все вместе как-то неудачно сложилось, точнее, наложилось на нынешнее тяжелое время – тут и гордость господина, которому сын какого-то ронина, считай, торговец-простолюдин дорогу перешел, и обида на чиновника, который деньги то ли глупо потратил, то ли просто украл. В общем, господин подбил клан якудзы, который тоже кормился с той самой почтовой станции, на, скажем так, совместные действия. Если по-простому, начали гадить ему по мелочам. Хорошо еще, господин распределил роли так, чтобы со стороны выглядело, будто старые кланы в очередной раз с Медведем отношения выясняяют. Якудза стращает и бьет его рабочих-должников, но без членовредительства. Медведь посылает своих людей разобраться – но к тому моменту нападавших уже и след простыл. А если, скажем, люди Медведя, расспрашивая местных, начинают распускать руки, то сами выставляют себя бандитами, с которыми дайме и его вассалам закон велел не церемониться. В общем, по задумке господина должно было выйти так, что даже в Нагое поняли бы, что из-за нанятых Медведем рабочих от бандитов стало прямо-таки не протолкнуться. И вот тут бы господин и предложил свои скромные услуги по найму людей и организации работ. Медведь, конечно же, разобрался, что к чему, но господин на сохранение тайны не рассчитывал. Верил, что чиновник не захочет к этой истории лишнего внимания привлекать. И, казалось, его план сработал. Приглашение обсудить сложившееся положение он от чиновника из Нагои получил. И чиновник на удивление быстро согласился с требованием убрать людей Медведя с земель вокруг замка. Он не был и против того, чтобы новых рабочих нанял господин. Думаю, чиновник сам хотел заключить новую сделку, чтобы получать больший процент. А вот о пересмотре решения о закрытии почтовой станции они не договориться не смогли. Господин вспылил и наговорил чиновнику лишнего. Чиновник пригрозил найти на господина управу. И, похоже, обещал Медведю, что если тот не будет трогать простолюдинов, а займется лишь господином и его ближним кругом, то власти бакуфу вмешиваться не будут.

Чем больше подробностей открывал Ичиро мастер Каито, тем больше у него появлялось вопросов, но учитель сказал, что на первое время довольно сплетен, и торжественно объявил, что с сегодняшнего дня Ичиро будет постоянно проживать в школе. С этими словами мастер повел ученика в додзе, попутно объясняя Ичиро его обязанности, которые мало чем отличались от привычной юноше работы по хозяйству – убирать, готовить, провеивать татами, рубить дрова, мыть полы, покупать у крестьян овощи (рис в школу привозили из замка). В общем, мастер перложил на своего подопечного все хлопоты по дому за одним единственным исключением – чай мастер пожелал и впредь заваривать самолично.
Ичиро, внимая словам мастера, с благоговением смотрел по сторонам – он впервые был в додзе, и большой зал, тонувший в полумраке, произвел на него неизгладимое мистическое впечатление. Ему вспомнились объяснения Кукая, что слово «додзе» (место, где ищут путь, то есть место просветления) было позаимствовано у буддистских монахов – залы для медитации и других духовных упражнений были почти в каждом монастыре. Но в окрестностях родной деревни Ичиро был только небольшой синтоистский храм, а в додзе, где нанятые родом Куцуки учителя пестовали молодежь клана, Ичиро и даже и не мечтал попасть.
На следующее утро мастер торжественно вручил ему катану, сопроводив церемонию небольшой речью, суть которой сводилась к тому, что при всем уважении к семейному боккену настало время взять в руки настоящий меч. Мастер ни словом не обмолвился об истории внешне ничем не примечательного меча, но у Ичиро сложилось впечатление, что учитель вверяет ему не просто оружие, а личную реликвию. Ощущение только усилилось после того, как мастер не менее часа рассказывал ему, как правильно ухаживать за катаной. И хотя Ичиро, трепетно относившийся к доставшейся по наследству от отца вакидзаси, и не узнал для себя ничего нового, он восхитился стройностью и полнотой изложения – учитель начал с зазубрин и полировочных камней; подробно рассказал о чистке лезвия рисовой бумагой и маслом камелии или гвоздики, а также о том, как отличить хорошую рисовую бумагу от плохой и как правильно мять бумагу, чтобы ненароком не поцарапать клинок; в деталях описал, как оттереть засохшую кровь или застарелую грязь известью и меловым порошком; дотошно изложил все тонкости смазки чистого клинка маслом, несколько раз подчеркнув, что масло следует наносить в очень небольших количествах – достаточно буквально одной-двух капель, чтобы покрыть весь меч тончайшей пленкой, предохраняющей от ржавчины, – и что если на лезвии будет слишком много масла, то к нему прилипнут и поцарапают частицы дерева из ножен; напомнил, что важно смазывать и хвостовик и показал, как небольшим латунным молоточком аккуратно «выбить» бамбуковые клинышки, которыми клинок фиксируется в рукояти.
Следующие недели были заполнены тренировками: в первой половине дня мастер учил Ичиро тонкостям боя, поощряя искать нестандартные ходы, и рассказывая о поединках и стычках, которых в его жизни было не счесть. При этом в голосе учителя не было ни тени хвастовства или самодовольства – напротив, описывая тот или иной случай, он нередко подчеркивал, что недооценил или переоценил противника и что правильная оценка окружения, обстоятельств и противника суть залог победы, и требовал от Ичиро повторять, как мантру, слова «я научусь на ошибках учителя». Ичиро по молодости лет был, однако, нетерпелив и полагал, что уже проникся основной идеей и готов учиться особым приемам, потому что ведь мало правильно разобраться в ситуации и увидеть слабые места противника – нужна и техника, чтобы этими слабыми местами воспользоваться. Но мастер не торопился открывать ученику тайны боевых искусств, и вторую половину дня Ичиро проводил, оттачивая известные ему с детства ката (но теперь уже не с деревянным отцовским боккеном, а с настоящей катаной) и рубя бамбук (потому что мастер сказал, что Ичиро должен привыкнуть рубить по-настоящему, в полную силу, а не просто обозначать удары). Иногда учитель наблюдал за ним, направляя и поправляя, иногда пропадал из додзе до позднего вечера, иногда принимал у себя гостя – как понял Ичиро, доверенное лицо хозяина замка.
Когда Ичиро осторожно спросил, не считает ли мастер необходимым показать ему что-нибудь новое из умений мечника, тот ответил, что стараниями отца и Ханзо, Ичиро приобрел не просто набор из ударов и связок, а целостный стиль,совершенствовать который на скорую руку означает лишь ухудшить. И пообещал, что, когда дело с Медведем разрешится, они обстоятельно займутся отработкой новых техник. Уловив легкое разочарование юноши, он напомнил ему, что стиль его отца окончательно сложился в проведенные в додзе годы. Стиль же самого Ичиро копирует стиль отца, поэтому можно даже сказать, что ученик и так уже знает все, чему может научить его мастер. Ичиро, конечно же, не поверил, но с поклоном принял ответ, и больше к этой теме не возвращался.
Через несколько дней после этого разговора мастер ранним утром ушел в Нагою и вернулся к вечеру следующего дня в сопровождении троих крепких парней, про которых Ичиро с первого взгляда решил, что они якудза – хоть они не успели и рта раскрыть, и татуировки из-под одежды не выглядывали, выражение лиц у них было такое же вызывающе хамское, как у той четверки, с которой Ичиро столкнулся во дворе додзе в свой первый день в Фучидаке. Двое были вооружены короткими мечами-танто, а один был с вилами, и его легко можно было бы спутать с простым крестьянином, если бы древко и зубья вил не были обиты железом. Мастер их представлять не стал, а сразу отвел в один из флигелей, где они и заночевали. Наутро мастер и ученик остались завтракать в школе, а троица ушла в деревню, откуда ленивым шагом вернулась часа через два. С собой они принесли лоток со сладкими соевыми пирожками и, усевшись перед флигелем, не торопясь, даже будто через силу, принялись их есть, время от времени сыто рыгая. Мастер сидел на террасе и невозмутимо, хотя и несколько громче обычного, рассказывал Ичиро о подавлении крестьянских волнений, обильно сдабривая повествование подробностями восстания в Симабаре шестилетней давности, а также о слабых и сильных сторонах вил и серпов.
Кукай как-то вскользь просветил Ичиро, что религия белых варваров называется христианством и что, к сожалению, власти, боясь усиливающегося влияния буддистских монастырей, одно время потворствовали ее распространению, но благодаря сегунату Япония вернулась к исконным верованиям, отвернувшись от насквозь лживого христианства, которое только со слов отцов-иезуитов миролюбивое, а на деле восставшие в Симабаре христиане убивали врагов тысячами. Со слов же мастера Каито выходило, что, хотя религиозные гонения и были (нежелавших отказаться от христианства крестьян связывали и, надев соломенные балахоны, поджигали), настоящей причиной восстания были чрезмерные поборы. Назначенные сегуном дайме, несмотря на четырехлетнюю засуху, и не подумали снизить подати, изымая продовольствие силой. Ичиро с удивлением узнал, что предводитель восставших Амакуса Сиро, взявший христианское имя Иероним, был всего на год его старше, но справиться с Сиро сегунат смог, лишь обратившись за помощью к голландцам с их огромными кораблями, без пушек которых волны правительственных войск еще долго разбивались бы о стены захваченного повстанцами замка Харо. Но, говорят, что чужеземные пушки хоть и разрушили укрепления, не смогли причинить вреда самому Иерониму. Одно из ядер якобы влетело в башню, где тот как раз держал военный совет, но лишь оторвало ему рукав кимоно. Сиро же в ответ сбил метким ружейным выстрелом с мачты голландского флагмана дозорного матроса, который, упав, насмерть задавил другого, после чего устрашенный голландский флот позорно бежал.
Закончив свой продолжительный рассказ, мастер Каито кивнул в сторону якудза и как бы невзначай упомянул, что скоро к ним подойдет подкрепление, но, к счастью, надолго не задержится.
Однако планам учителя не суждено было сбыться.

Ичиро спал крепко и не услышал ни ржания лошадей за стенами, ни барабанного стука в ворота школы. Проснулся он оттого, что мастер, одетый лишь в нижнее кимоно и с бумажным фонарем в руке, тряс его за плечо.
- Вставай и готовься к бою, - сказал учитель. - Началось.
Ичиро от неожиданности аж подскочил, несколько мгновений не соображая, что с ним и где он, но, поняв, что мастер Каито рядом, тут же успокоился. На улице было еще темно, но самая ранняя утренняя пташка уже будила остальных. От двери додзе к ним приблизился еще один фонарь, и Ичиро узнал самурая, который в последнее время частенько наведывался в школу из замка. За его спиной юноша разглядел высокого старика.
Последующие полчаса-час (Ичиро потерял счет времени) были наполнены суматохой и беготней: быстро одеться и заткнуть за пояс оба меча, закрыть ворота и подпереть их тяжелым бревном, зажечь огонь на сторожевой башне (проследив, по указанию мастера, чтобы дым шел только из одной трубы), перетащить рогатки к входу в додзе, прикрыть оклееные белой рисовой бумагой наружные решетчатые стены тяжелыми деревянными щитами (которые использовались для защиты от холода и непогоды и поэтому назывались «амадо», дождевыми дверями), выволочь из кладовки тяжеленные мешки с чем-то сыпучим (Ичиро поймал себя на мысли, что не может быть, чтобы в школе где и учеников-то кроме него нет хранилось столько риса – запасов хватило бы на многомесячную осаду) и выкатить пустые бочки («зачем мастеру пустые бочки?»), соорудить, безжалостно царапая темный дубовый пол, импровизированную баррикаду из массивного стола, мешков и бочек. Перегородить додзе, правда, не вышло – и вместо линии обороны получились разрозненные островки. Ичиро стал было толкать стол к двери, но был прерван окриком учителя, который все это время, краем глаза наблюдая за приготовлениями к бою, о чем-то шептался с восседавшим на месте для почетных гостей хозяином замка (его не представили, но, судя по выказываемому мастером Каито уважению, это наверняка был господин):
- Оставь! А то еще подожгут дом, если решат, что иначе до нас не добраться.
Ухватив на лету замысел мастера (заманить врагов в додзе и перебить), Ичиро, быстро поклонившись, вернул стол на место и, еще раз поклонившись, попросил:
- Прошу прощения, что прерываю Вашу беседу! Позвольте использовать в бою Ваш лук, учитель!
- Обойдешься без лука, - отмахнулся от него тот.
Решив, что мастер сам собирается воспользоваться луком, Ичиро еще раз поклонился и побежал в кладовку в поисках еще чего-нибудь массивного, но там оставалась лишь всякая мелочь, и юноша, оглядывая пустые углы, неожиданно подумал, что все, что можно было сделать, сделано. Время, которое с момента пробуждения неслось куда-то бешеным галопом, внезапно вернулось в свое привычное неторопливое русло, и на Ичиро вдруг навалилась усталость. Хотя он работал не один – трое якудза не отставали от него – бегал он едва ли не больше всех. Самураю из свиты господина, как самому старшему, была отведена руководящая роль, а прибывший вместе с ними из замка лекарь сразу же засел на кухне, где что-то кипятил и растирал в ступках. Однако лихорадочная спешка не оставила места и сил для страхов, и Ичиро совершенно не волновался о том, что уже совсем скоро начнется первый в его жизни бой, который может стать и его последним.
Он вышел из кладовки, едва не столкнувшись с пробежавшим с луком в руках по направлению к лестнице подручным хозяина замка, повернул за угол и стал свидетелем сцены, всколыхнувшей в его памяти истории о великих битвах и полководцах, которые Кукай был мастер рассказывать. Господин, освещенный желтовато-теплым светом бумажных фонарей, к которому примешивались серые краски заглядывавшего в окна вдоль галереи второго этажа рассвета, сидел, чуть подавшись вперед, уперев правую руку в колено и положив левую на вакидзаси. На нем было красное кимоно («как знал, что будет бой!» - мелькнуло в голове у Ичиро) с крупным белым узором, белые штаны-хакама и белая же накидка-катагину с широкими плечами-крылышками, и сочетание красного с белым производило религиозно-торжественное впечатление. За его спиной висел флаг с гербом-камоном, и, подойдя поближе, Ичиро смог разглядеть, что камон на катагину тот же, что и на флаге. В креплениях на стене покоились мечи, деревянная стойка ощетинилась копьями-яри, солидно темнели два больших окованных железом сундука. По левую руку от господина в своей неизменной красной шапке стоял, как обычно, подбоченившись, мастер Каито. Перед ними, как на смотре, с некоторым подобием воинской дисциплины выстроились трое якудза. Ичиро присоединился к ним и замер, представляя себя в ставке военачальника накануне решающей битвы. Однако первые же слова хозяина замка разрушили очарование момента.
- И это все, что у нас есть? – с нескрываемым презрением осведомился тот у мастера Каито.
- Выбор у нас невелик, враги уже близко, - невозмутимо ответил мастер. Ичиро даже показалось, что учитель абсолютно уверен в их победе, а своим «враги уже близко» лишь поддразнивает господина, заставляя того волноваться понапрасну.
- Эти голодранцы хоть что-то умеют? – При этих словах господина Ичиро показалось, что презрение его лишь напускное и что господин внутренне уже приготовился умереть, так что на самом деле ему все уже равно, кто его защитники. Хотя юноша мог лишь только догадываться о том, что произошло, его воображение рисовало следующую мрачную картину: люди Медведя напали на замок глубокой ночью, перебили слуг и не пощадили даже детей господина (Ичиро, увлеченный полетом фантазии, как-то не сообразил, что господин едва ли не старше мастера Каито, так что дети его уже давно не грудные младенцы), лишь чудом господину удалось скрыться с двумя преданными слугами, а молодая жена осталась в грязных лапах бандитов (к некоторому разочарованию молодого человека позже он узнал, что хозяин замка вот уже лет пять как овдовел), трое всадников мчались сквозь ночь, убегая от смерти, надеясь найти спасение в крепости верного союзника, но нападение застало врасплох всех, и, не найдя у учителя обещанных сил, господин осознал, что самой судьбой ему предначертано погибнуть сегодня вместе со всеми, кто, собравшись в этом додзе, будет сражаться до последней капли крови. «Он в белом! Цвет похорон!» - внезапно осенило Ичиро. - «Он совершит сеппуку!»
- Одного из них я выучил лично, господин, - с достоинством произнес мастер Каито. И было в его голосе столько непоколебимой уверенности в силах своего ученика и столько спокойствия человека, попадавшего за долгую и бурную жизнь в куда более скверные передряги, что буйная поросль фантазий тут же увяла и, кажется, даже господин приосанился, взглянув в будущее с робкой надеждой.
И в этот момент с галереи второго этажа раздался крик правой руки хозяина замка:
- Они здесь, мой господин!

Со второго этажа лучник увидел спешившихся всадников, ведущих коней в поводу по неширокой петляющей тропе. Собравшись под стенами высотой в полтора-два человеческих роста, враги сперва попробовали на прочность ворота, навалившись втроем, но, особо и не надеясь на успех, усердствовать не стали.
Одного их них, самого легкого, двое подсадили на стену, и он, сидя на гребне, перекинув правую ногу, осматривал двор. Одет он был, как обычный крестьянин: широкополая остроконечная соломенная шляпа, узкие обтягивающие бедра штаны момохики и короткая куртка хантен, «половинная одежка», которую, якобы, прозвали так потому, что в народе говорили, что из одного кимоно богача можно одежду для двух бедняков пошить. За пояс был заткнут серп. С виду обычный простолюдин, всю жизнь кланявшийся всему на свете: самураям, ронинам, чиновникам, священникам, старостам, старшинам пятидворок, храмам, статуям будды, синтоистским святыням – да даже сажая и убирая рис, он непрестанно кланялся. Но сейчас от него веяло жутковатым безумием одичавшего пса, у которого никто не осмелился бы потребовать дать лапу.
На галерее глухо тренькнула тетива, в грудь «крестьянина» впилась длинная стрела, и он, не издав ни звука, повалился назад, мертвым телом падая в руки товарищей. К ним тут же подошел косматый мужик с крестообразным шрамом на правой щеке. На фоне убитого он выглядел настоящим самураем – в тяжелом доспехе и с палицей-канабо. Доспех, правда, был стареньким могами-до, и косматый как-то раз даже убил подвыпившего ронина, вздумавшего высмеять седую древность. Дело было года три тому назад в Киото, в созданном по указу сегуната квартале увеселений, куда косматый явился с дружками покутить после удачного дела, а доспехи могами-до (названные так, потому что впервые их начали делать в деревне Могами) были известны в столице тем, что появились как раз после войны годов Онин. В той войне была разрушена вся северная часть города, и память о ней не выветрилась и по прошествии почти двух веков, и когда столичный житель говорил «это было еще до войны» или «это было уже после войны», то всегда имелась ввиду та самая муждоусобица за право наследования тогдашнему сегуну. А с «это было после войны» в Киото ассоциировалась прежде всего эпоха воюющих провинций, к которой война годов Онин послужила печальным прологом. Неотъемлемым же аттрибутом смутного времени стали уродливые (по крайней мере, на искушенный в моде столичный взгляд, первым делом отметивший минимум шнуровки и отсутствие привычных цветовых узоров) новомодные доспехи, у которых кираса состояла из цельнометаллических полос – пять полос на груди, и столько же на спине. До войны доспехи делали из скрепленных шнурами пластинок, и в исскусстве шнуровки тесно переплетались эстетическая и практическая сторона: по цвету шнуров и их узорам воины легко отличали чужих от своих. Считалось, что обычай различать кланы по цветам появился много веков назад в годы правления императора Сейва, когда семья Фудзивара выбрала своим цветом светло-зеленый, Тайра – фиолетовый, в Татибана – желтый. Правда, любителям романтически-ярких батальных сцен нередко было невдомек, что на поле боя воины разных сторон зачастую носили одинаковые цвета, отдавая предпочтение красному. А самураи, стремившиеся продемонстрировать свое намерение умереть в бою (либо желавшие показать, что сражаются за безнадежное дело), носили траурный белый. Поэтому опытный глаз смотрел не столько на цвет шнуров, сколько на качество и плотность плетения. Тугая и искусная шнуровка, почти полностью закрывавшая поверхность пластинок, указывала на высокий ранг, тогда как у простых пехотинцев-асигару шнуров в доспехах было немного, да и те были кожаными, а не шелковыми. Поэтому доспехи могами-до, в которых шнуров было гораздо меньше обычного, едва ли не сотрясали устои иерархического мироздания, фактически низводя всех доблестных самураев до уровня ничтожных асигару. Что же касается главного назначения доспехов, а именно защищать своего владельца, то и тут нашлось немало противников замены пластинок на полосы. Стрелы буквально вязнут в связанных внахлест, обклеенных кожей, покрытых лаком, обильно прошитых шелковым шнуром мелких пластинках, говорили они. Однако большинство сразу же по достоинству оценило новые доспехи, но не только потому, что они были дешевле. Стрелы они тоже держали весьма неплохо, но – и это оказалось решающим аргументом – в многочисленных стычках смутного времени все чаще на поле боя появлялась вооруженная длинными копьями пехота из вчерашних крестьян, и многочисленные шнуры «ловили на себя» удары, не давая острию безболезненно соскользнуть. Не говоря уже о том, что шнуры намокали в дождь и при переправах, из-за чего доспехи становились еще тяжелее. В общем, со временем преимущества могами-до стали очевидны даже скептикам, но мысль оружейных мастеров не стояла на месте, и могами-до, когда-то взбудораживший общество неординарной новизной идей, сам стал историей. Так что нет ничего удивительного в том, что подвыпивший ронин, увидев косматого на улице, громко пригласил всех полюбоваться на провинциала, впервые приехавшего в большой город из такой глухой горной деревни, что там даже время остановилось. Косматый проломил ронину череп дубиной-канабо и не стал задерживаться в городе. Его люди об этом случае слышали, и это только прибавляло ему веса в глазах подчиненных. Поэтому никто не посмел и пикнуть, что, мол, только успели прибыть на место, а уже одного подстрелили. К тому же, все знали, что косматый за чужими спинами не скрывается – и он в очередной раз это доказал, взяв дело в свои руки.
Подведя лошадь к самой стене, и встав на седло, косматый мельком выглянул из-за стены и быстро пригнулся. Отвел лошадь на несколько шагов вдоль стены, снова осторожно высунулся, прикрывая лоб и нижнюю часть лица руками в наручах, и опять спрятался за стеной. Убедившись, что двор пуст, а лучник у защищающихся только один, он несколько минут раздавал указания своим людям. Трое с лошадьми тихонечко двинулись вдоль стены направо, повернули за угол и скрылись из вида. За ними двинулся еще один, но без лошади, и, оставшись стоять у угла ограды, поглядывал то в сторону тех троих, то в сторону основных сил.
Ориентиром для троих служила сторожевая башня. Старший подробно объяснил, что, миновав сторожевую башню, им нужно пройти еще пятьдесят шагов, подать сигнал, помахав руками, и лезть через стену. Лучник, мол, держит под прицелом только стену с воротами, а боковые и заднюю стены и не видит вовсе, так что бояться нечего.
Тот, что на углу, увидев, что трое готовы, махнул рукой. Косматый влез на лошадь. Трое, стараясь не шуметь, перелезли через стену, добежали до стен школы и что есть силы заколотили в деревянные щиты-амадо. Услышав грохот, косматый сиганул через стену и бросился к подпиравшему ворота брусу. Отвлекшийся на шум лучник заметил его, лишь когда брус уже валялся на земле, а косматый отодвигал засов. Самурай выстрелил, но стрела отскочила от доспеха. Косматый, как раз открывший ворота, бросился к додзе, прикрывая голову руками, – со второго этажа успели пустить еще одну стрелу, но лучнику, видимо, было непривычно стрелять сверху вниз по несущейся прямо на него цели, и он промахнулся. Третий выстрел он сделать не успел – противник уже забежал на террасу. К нему присоединились трое, один из них, дождавшись, когда косматый отдышится, протянул ему его любимую дубину, и тот, примерившись, от души жахнул по прикрывавшей вход в додзе двери-амадо.

Ичиро вздрогнул от неожиданности, но не растерялся и выхватил меч, приняв выжидающе-оборонительную стойку – левая нога и левое пречо выставлены вперед, правая нога слегка отведена назад, согнутая под прямым углом левая рука прикрывает бок и живот, рукоять меча крепко удерживается обеими руками у правого бока чуть выше пояса, спина прямая, клинок параллельно корпусу. Ханзо учил, что в этой стойке надо врасти в землю ногами, словно дерево корнями – и тогда натиск нападающего разобьется о тебя, как волна разбивается о камень. И хотя Ханзо всегда объяснял интересно, язык у него все же был подвешен хуже, чем у Кукая, и Ичиро со временем перестал удивляться указаниям «стань несокрушимым дубом в морском прибое!» Он, однако, не уставал поражаться умению Кукая увидеть в словах Ханзо потаенный смысл. Мол, в Китае учение о пяти элементах говорит, что дерево, огонь, земля, метал и вода суть противоборствующие и в то же время взаимосвязанные силы. Дерево побеждает землю, земля побеждает воду, вода побеждает огонь, огонь побеждает метал, а металл — дерево. И наоборот, огонь происходит из дерева, земля из огня, метал из земли, вода из металла, а дерево из воды. В общем, со слов Кукая выходило, что речи Ханзо наполнены глубоким символизмом – правда, Ичиро временами казалось, что сам Ханзо об этом и не подозревал.
Как бы то ни было, Ханзо во время занятий не уставал повторять, что в этой стойке (которую Ичиро про себя стал называть деревянной) тело надежно прикрыто мечом и руками, так что даже если пропустить удар, то ничего смертельного – хватит и времени, и силы ударить в ответ. «Если ты выставишь меч перед собой», - повторял Ханзо, - «то вынудишь атакующего держаться от тебя подальше, а если прижмешь меч к себе, то ты его на себя выманишь – ему придется подойдти поближе, чтобы до тебя дотянуться». А парировать или увернуться от нанесенного из этой стойки короткого и сильного удара врагу будет непросто, уверял Ханзо. Ичиро, правда, долгое время казалось, что врага лучше к себе не подпускать, и он одолевал Ханзо вопросами, а что будет, если противник вдруг ударит так или неожиданно ударит этак. Ханзо сперва объяснял, а потом не вытерпел и раздраженно бросил: «На всякий котел найдется крышка!» И несколько невпопад добавил: «А на треснувший котел сгодится и латаная крышка!»
Раздался еще один удар, дверь хрустнула, и под следующим ударом щит-амадо подался внутрь, вылетая из пазов. Снаружи добавили еще разок, в щель просунулись пальцы, вцепились в край и натужно потянули. С деревянным треском щит уступил натиску и весу нападавших и рухнул, подломленный. Из проема в полумрак додзе хлынул утренний свет и ввалились четверо якудза. Ичиро крепко-крепко сжал рукоть меча, решив, что они сразу же бросятся на него, но бандиты не торопились нападать, цепко оглядываясь по сторонам и привыкая к сумеркам додзе.
Одного из них Ичиро узнал сразу – косматый крепыш с палицей и крестообразным шрамом на правой щеке, который назвал его щенком во дворе школы. И пусть на нем сейчас и был тяжелый доспех, он скорее производил впечатление случайно оказавшегося среди людей дикого зверя – грязный, всклоченный, дышаший животной жаждой убийства. «Настоящий сандзоку, горный разбойник!», - мелькнуло в голове у Ичиро.
Но куда сильнее его внимание привлек воин с яри и простеньким доспехом прямо на голое тело. Ханзо рассказывал ему, что в смутное время битвы набирали размах и простых асигару в армиях становилось все больше и больше, и чтобы снабдить их хоть какой-то защитой (при этом, однако, не потратившись слишком сильно), мастера-оружейники навострились на скорую руку делать доспехи хараатэ, защищавшие, как и обещало незатейливое название, от ударов в живот. Впрочем, особого мастерства при их изготовлении и не требовалось, и при должной сноровке хараате каждый мог сделать сам – всего-то связать шнурами шесть металлических пластин, покрытых лакированной кожей. И несмотря на невзрачность и простоту, этого хватало, чтобы защитить не только живот, но и грудь примерно до подмышек. А чтобы прикрыть бедра, к нижней пластине привязывали еще три пластины (а в самом дешевом исполнении всего одну). Держался доспех перекрещивающимися за спиной наплечными ремнями-лямками, пристегивавшимися к верхней пластине большими деревянными овальными пуговицами.
Впрочем, хараатэ не были для Ичиро в диковинку – у нескольких односельчан они хранились в память о предках, - но он и представить не мог, что доспех можно надеть прямо на голое тело. Пластины, конечно, зашиты в кожу, но как же все должно колоться, тереть и зудеть... Да и вот так вот выставить на всеобщее обозрение татуировки, с наглой гордостью кичась принадлежностью к якудза – такого иначе как мухомоно, человеком вне закона и без закона, и не назовешь. Тут разбойник неожиданно гортанно крикнул и, словно обезьяна, растопырив колени, подпрыгнул на месте. Остальные даже не обратили внимания, видимо, привыкнув к подобным выходкам. «Сумасшедший», - с опаской подумал Ичиро.
По сравнению с кривляющимся расстрепанным мухомоно стоящие чуть позади него двое парней с вилами смотрелись прямо-таки придворными из Киото – волосы аккуратно завязаны в тугой узел на затылке, куртки-хантен с белыми отворотами и даже белые головные повязки-хатимаки, символизирующие непреклонность намерений и поддерживающие боевой дух.
Ичиро и дальше бы разглядывал якудза (в полном соответствии с наставлениями мастера Каито, учившего зря не торопиться и перед боем подмечать каждую деталь), но тут лохматый с дубиной-канабо, который, похоже, и в этот раз был за главного, веско сказал, обращаясь то ли к учителю, то ли к господину из замка:
- Ну все, старик, покончим с этим.

Мухомоно, похоже, ждал этих слов, как сигнала к действию. Только что скакавший, как полоумный, он вдруг в агрессивном выпаде резко выставил правую ногу вперед и... Ичиро не поверил глазам – только что разбойник правой рукой сжимал древко у самого клинка, и вдруг копье словно по волшебству удлиннилось. Из правого кулака стремительно выросло древко, прямо как побег бамбука весной, только еще быстрее.
От неожиданности Ичиро даже выпал из происходящего, и это наверняка стоило бы ему жизни, если бы память расторопно не пришла на помощь: молнией сверкнуло озарение – это не волшебство, Ханзо ведь упоминал как-то о куда-яри, копье для охоты на медведя. У куда-яри есть короткая (как раз чтобы ладонь удобно легла) железная или медная трубка, свободно перемещающаяся вдоль древка. Куда-яри держат одной рукой за трубку, а другой наносят тычковые удары, двигая копье вперед-назад вдоль трубки. Со слов Ханзо, создатель этого некоторыми так превозносимого копья куда-яри был мастером боя простым копьем су-яри, но когда ему отрубили большой палец левой руки, он уже не мог пользоваться су-яри и поэтому стал привязывать к запястью трубку. «А его ученики», - говорил Ханзо, - «похоже, забыли, что у них все пальцы на месте, и тоже стали пользоваться трубками и теперь отговариваются, что делают это ради скорости уколов. Вот так и получается: то, что ныне почитают чудесным искусством, в жействительности восходит к трубке, которую копейщик использовал в безвыходной ситуации».
Еще Ичиро вспомнил, что, выслушав Ханзо, он подумал, что ученики мастера стали пользоваться трубками все-таки не столько «из-за забывчивости». Сколько в знак уважения к мастеру, желая, как и подобает верным ученикам, разделить с мастером невзгоды его жизненного пути.
Рассказал Ханзо и о том, что куда-яри появилось в смутное время и что многие самураи считали ниже своего достоинства прибегать к столь грязным уловкам и заклеймили куда-яри оружием трусов. Но немало нашлось и таких, для которых победа в войне всех против всех на выживание стояла выше кодекса чести, и копье все-таки прижилось. А там уже и простолюдины оценили «раздвижное копье» и приспособили его для охоты на крупного зверя.
Вспомнилось вдруг и то, что иногда у трубки была круглая гарда, а еще, бывало, к трубке приделывали петлю, чтобы фиксировать запястье. Те, что побогаче, обматывали трубку шелковым шнуром, чтобы в горячке боя потная ладонь не соскальзывала, а те, что победнее, делали трубку из толстой грубой кожи.
И хотя все это мигом пронеслось у Ичиро в голове, сам момент атаки он пропустил. Не увидел он и того, как якудза с обитыми железом вилами ушел от удара куда-яри, весь словно сжавшись, как обороняющийся тигровый уж.
И опять совсем некстати блеснуло воспоминание: длинная яркая змея – зеленый в темную полоску хвост, по-тигриному красно-оранжевая шея – плотно свернулась напряженным кольцом и, неожиданно подняв переднюю часть туловища почти вертикально, громко на него шипит. Подбегает отец и отбрасывает змею палкой. А потом рассказывает по пути домой, что тигровые ужи едят жаб. И если жабы ядовитые, то и тигровый уж ядовитый, а если ужу на обед попадаются одни лягушки, то и яда у него почти нет. Сами они первыми никогда не нападают: не ядовитые предпочитают спастись бегством, а ядовитые защищаются.
Не уследил Ичиро и за ответным выпадом якудза с вилами – он только краем сознания отметил, что из-под коротких, до середины бедра, белых штанов-хантако выглядывают темно-зеленые татуировки, а из-под распахнувшейся на груди куртки-хантен – красные.
Мухомоно, пойманный на противоходе, отпрянул назад, но увернуться от змеиной контратаки не сумел – вилы распороли ему ногу. Мухамоно зарычал, но, как показалось Ичиро, не от боли (которую он, кажется, сейчас вовсе и не чувствовал), а от злости, и проворно отступил.
И тут же вперед ринулись двое «придворных с вилами».

Двигались разбойники с вилами так слаженно, что Ичиро с невольным восхищением подумал, что вот так вот и выглядят плоды многолетних ежедневных упражнений – хотя, конечно, он не сомневался в том, что эти двое никогда не занимались у мастеров, а работали в поле с утра до вечера, пока не покинули родной дом в поисках лучшей доли – может, бежали на юг от лютовавшего на севере голода. Но взять и бросить свои наделы и, скажем, заняться торговлей или поступить в услужение богатому самураю они не могли – за это наказали бы не только их самих, но и их деревню, а заодно и всех, кто помогал беглецам или укрывал их. Так что, наверное, кроме как в разбойники им и податься было особо некуда...
Ичиро, с его во многом идеалистическими представлениями о жизни, посчитал, что крестьяне не расстались с вилами, потому что достигли во владении этим «оружием» благодаря постоянной практике если и не вершин мастерства, но внушительных успехов. И хотя нельзя сказать, что Ичиро соврешенно заблуждался, но все-таки и до конца прав он не был. Эти двое и были бы рады поменять вилы на копья, но принятый более полувека тому назад и с тех пор не потерявший силу указ об изъятии оружия категорически запрещал крестьянам всех провинций иметь мечи, кинжалы, луки, ружья и так далее и тому подобное – в общем, крестьянам дозволялось пользоваться только сельскохозяйственными орудиями. Указ утверждал, что власть желает крестьянам исключительно добра, что запрет на оружие закладывает основу безопасности государства и благополучия народа, и что крестьянские дети и внуки будут жить благоденствуя. Указ торжественно обещал, что отобранные мечи и кинжалы не пропадут напрасно, а пойдут на гвозди, клепки и прочее для созидаемой в храме Хокакудзи в Киото статуи Великого Будды, поэтому польза от указа крестьянам будет не только в этом мире, но и в потустороннем. И, наконец, указ сурово грозил, что те злоумышленники, которые хранят недозволенное оружие, препятствуют своевременной уплате податей и сборов, замышляют бунты и проявляют прочую нелояльность, из-за которой поля зарастают травой и земли приходят в упадок, будут подвергнуты наказанию.
С годами оружия на селе почти (а то и совсем) не осталось, а кузнецы ковали мечи, кинжалы и наконечники копий исключительно для самураев. Якудза (да и не только якудза) запреты, конечно, обходили, но похвастаться богатыми арсеналами все же не могли, так что бандиты зачастую с виду не отличались от крестьян. Но «двое из Киото» выглядели крестьянами зажиточными, так что пусть и с риском для себя, но, так сказать, в люди они все-таки выбились.
Братья (хотя на первый взляд семейного сходства в их лицах не угадывалось, но, судя по скоординированности их действий, росли они вместе) одновременно шагнули вперед с правой ноги (Ичиро это невольно бросилось в глаза, потому что его учили шагать с левой) и резко, дружно выкрикнув «хэ!!!», ударили вилами, заставляя «ужа» (как назвал его Ичиро) отступить. Тот, однако, был готов к такому повороту событий и не отскочил назад, а широким приставным шагом скользнул в сторону. И если до этого момента схватка представала перед глазами Ичиро как своего рода партия в го, где противники ходят поочередно, то тут в додзе вспыхнула общая свалка. Их якудза с танто, выпрыгнув из-за баррикады, бросились на братьев с вилами; «уж», пытаясь, видимо, зайти братьям во фланг, сместился в сторону и вперед, закрывая Ичиро обзор; мухомоно вслед за братьями кинулся на якудза с танто – и все совершенно упустили из виду стоявшего чуть в стороне главаря с дубиной-канабо. Тот с воинственным ревом широко замахнулся, отведя свою палицу далеко за спину, и рванул к «ужу». «Уж» как раз стоял к главарю левым боком, но успел развернуться к нему лицом и, защищаясь, выставить перед собой, параллельно груди, вилы. Удар пришелся по рукояти вил, и, хотя главарь и вложил в него всю силу, дерево выдержало. Но «уж», разворачиваясь к главарю, не успел жестко зафиксировать защитную стойку – руки с вилами отбросило назад, древко впечаталось «ужу» в грудь, и он с задыхающимся хрипом, теряя равновесие, попятился назад, к Ичиро. Второй удар усеянной тупами шипами дубины «уж» отразить не сумел и с пробитой головой повалился спиной на молодого самурая.

К оборонительной «деревянной» стойке многие самураи относились, со слов Ханзо, с пренебрежением – мол, глухая оборона только для новичков, которые еще не доросли до понимания простой, но жизненно важной истины, что в бою все решают ноги. Движение – жизнь, оборона на месте – смерть. Ханзо и сам постоянно повторял, что в настоящем бою все команды выполняют бегом – наступают бегом, отступают тоже бегом. А кто замешкался и отстал, тот в одиночку на поле боя долго не протянет. Но, подчеркивал Ханзо, те, кто смеются над «деревянной» стойкой, на самом деле такие же новички, толком еще не постигшие мудрость боевых искусств, – настоящее мастерство не в том, чтобы постоянно двигаться, а в том, чтобы мгновенно останавливаться, и мгновенно срываться с места. «Ноги должны быть как танегасима – бах, и выстрелила!», – говорил Ханзо и заставлял Ичиро делать, как он это называл, прыжки в глубину. Ичиро прыгал с высокого чурбана вниз и, едва коснувшись земли, тут же высоко подпрыгивал вверх. Прыжки в глубину чередовались прыжками с ноги на ногу и прыжками через поставленные стоймя поленья – Ичиро даже воду приходилось носить вприпрыжку, потому что Ханзо уверял, что нет ничего лучше для ног, чем попрыгать с нагрузкой, и что если Ичиро доведется побывать на настоящей войне, где на себе тащишь не только доспех, но и припасы, то он неоднократно вспомнит старика Ханзо с благодарностью. Но даже если не будет войны, то он все равно вспомнит старика Ханзо с благодарностью, потому что «деревянная» стойка в сочетании со всегда готовыми «выстрелить» ногами превращается из оборонительного приема в коварную засаду на противника, по глупости своей полагающим, что против него зеленый юнец, лишь недавно взявший в руки меч.
Замешкайся Ичиро хотя бы на мгновение, и татуированный якудза-«уж» врезался бы в него спиной, нарушив идеальную стойку, и главарь несомненно воспользовался бы беспомощностью потерявшего равновесие противника, проломив ему голову. Но многолетние каждодневные упражнения сделали свое дело – тело среагировало само. Ичиро, наконец-то вырвавшийся из липкой паутины несвоевренных воспоминаний и бесполезных переживаний, резко перенес вес на выставленную вперед левую ногу и рывком крутанулся на левой пятке, пропуская тело «ужа» мимо себя. Но, к удивлению бандита с палицей, молодой самурай не просто ушел в сторону, а, продолжая движение вокруг левой ноги, развернулся к нему правым боком, и, тут же, не останавливаясь, стремительным движением повернулся на правой пятке, вынося левую ногу вперед, вновь оказавшись в исходной «деревянной» стойке, но не замер в ней, а сразу же нанес молниеносный рубящий удар в шею, не прикрытую доспехом.
Главарь, окрыленный быстрой победой над «ужом», летел вперед, чтобы разделаться со щенком, который так некстати появился во дворе додзе в тот день, когда он со своими людьми пришел попугать хозяина. Он, конечно же, успел увидеть, как Ичиро «завертелся» ему навстречу, и, разгадав смысл его маневра, попытался уйти от катаны, но тяжелый доспех и палица влекли его за собой.
Лезвие глубоко полоснуло по шее, фонтаном ударила кровь. Главарь, вскрикнув, выронил палицу, инстинктивно зажал рану правой рукой, прошел по инерции несколько шагов, споткнулся о мертвое тело «ужа», растянулся на полу, дернулся, захрипел и замер в расплывавшейся по отполированному дереву луже крови.

Много позже Ичиро, возвращаясь в мыслях к своему самому первому настоящему бою и самому первому убитому им человеку, ему нет-нет даи приходилось одергивать себя – все было совсем не так романтично и героически, как услужливо пыталась приукрасить память.
Память внушала, что он все время бы настороже, что он замер, как хищный зверь перед прыжком. Но внутренний голос (звучавший точь-в-точь как голос отца, но использовавший словечки Ханзо, никогда не дававший ему поблажки и всю жизнь шаг за шагом толкавший его по идущему в гору пути самосовершенствования) всякий раз опускал его с небес на землю. «Ты испугался!» - повторял голос. – «Прямо оцепенел от ужаса! В страхе надеялся понаблюдать за противниками и боем со стороны! Раз видивший змею боится веревки – в этом весь ты!» Впрочем, голос не только ругал, но и давал дельные советы. «Пользу можно и нужно извлечь из всего. Пусть тебе и повезло, что по наитию ты действовал правильно, но в следующий раз наитие уступит место опыту. Замереть настороже, заставить противника поверить, что ему отдали инициативу, и тем самым, так сказать, соблазнить противника сделать первый шаг, чтобы поняв его маневр, ринуться во врага во внезапной контратаке – вот оно, искусство боя во всей красе», - учил голос.
И хотя сперва эти самонаставления показались Ичиро неким проблеском до поры до времени притаившегося глубоко в нем таланта мечника, по прошествии времени он понял, что то же самое говорили ему и отец, и Ханзо – но лишь побывав в настоящем бою не на жизнь, а на смерть, он сформулировал их жизненную мудрость своими словами, то есть наконец-то понял и принял опыт старшего поколения. И пусть у него нет таланта, но – и это куда важнее – первый бой стал моментом своеобразного просветления, расколовшим жизнь на «до» и «после». Наставления и упражнения вдруг предствали в совершенно новом свете – словно все эти годы он слушал, но не слышал, запоминал, но не понимал. И от мысли, что он не может повернуть время вспять и поговорить с отцом не как неразумный ребенок, а как просветленный взрослый, хотелось плакать.
Еще память уверяла, что, удачно подгадав момент, он с бесстрашной отвагой бросился в бой, переломив ход борьбы. Внутренний же голос с явными нотками недовольства отчитывал его, что если это и была смелость, то смелость безрассудная, и что, совершенно напрасно не веря в собственные силы, он и сам не ожидал, что так быстро расправиться с главарем, и что внезапный успех опьянил его. Если сперва он был чересчур осторожным, то вид крови сильного противника не только придал ему сил и отваги, но – и это очень-очень плохо! – начисто выбил из его непутевой головы все, чему его учили.
Он полностью потерял контроль над собой, глаза застила ярость (голос утверждал, что Ичиро в этот момент ненавидел самого себя ха проявленное в самом начале боя малодушие), из горла помимо воли вырвался то ли устрашающий рев, то ли крик ужаса, и ноги сами собой понесли его к мухомоно. Тот, повернув голову на крик, отпрянул было, но несшийся на него Ичиро, вытянув обе руки с катаной вперед, буквально протаранил его – меч вошел мухомоно в неприкрытый хараатэ правый бок, Ичиро, не в силах остановиться (да, впрочем, и не думая об этом), всем весом налетел на рукоять (но даже не почувствовал боли под ребрами), клинок пронзил мухомоно насквозь, и оба, по инерции разворачиваясь, повалились на пол (а после боя Ичиро неоднократно ежился при мысли о том, что упади мухомоно не на спину, а на левый бок, то полученная из рук самого мастера Каито катана наверняка сломалась бы).

Последовавшие за... Ичиро всегда запинался в поисках подходящего слова, а при мысли о том, как нелепо это должно было выглядеть со стороны, краснел.

Другим
Ты можешь сказать,
Что это слухи.
Но когда сердце спрашивает,
Как ты ему ответишь?

И к чести Ичиро следует сказать, что сердцу он отвечал без обиняков: в последовавших за по-детски нелепой дракой с мухомоно событиях Ичиро участия не принимал. Впрочем, нельзя сказать, что он вовсе выбыл из боя: заслуженный седовласый генерал с орошенным мудростью китайских трактатов языком с высоты своего жизненного опыта (помноженного на старческое многословие) наверняка сумел бы представить дело так, что пусть еще и юный, но уже очень подающий надежды молодой воин своим внезаным броском в тыл отряда противника заставил оного распылить внимание и силы между первичным фронтом битвы и столь внезапно открывшимся вторичным фронтом битвы, что, в конечном итоге, и привело к полному разгрому нападающих. Этот напыщенный генерал долгое время присутствовал в воображении Ичиро фигурой скорее абстрактной (пусть, возможно, и навеянной рассказами Ханзо о войне в Корее), однажды, в очередной раз предававшийся мучительному самокопанию молодой самурай вдруг понял, что на роль убаюкивающего слушателей высоким китайским стилем старика очень даже подошел бы мастер Каито и что, возможно, этими самыми словами мастер объяснял детали боя хозяину замка, не забывая подчеркивать, что мудрость господина, волею и милостью которого единственно и живо додзе, в очередной раз окупилась сторицей, поскольку в трудную для господина и всех его верных слуг минуту не кто иной как воспитанник додзе в своем первом же сражении собственноручно поверг двоих врагов и внес неоценимый вклад в быструю, решительную и справедливую расправу над крестьянами, кощунственно отвергнувшими отеческую заботу сегуна и варварски посягнувшими на устои государства, оставив родную деревню и подавшись в разбойники.
Не то чтобы мастер Каито упражнялся в красноречии в присутствии ученика (как раз напротив, по отношению к ученику старик был прямолинеен до грубости, отозвавшись о его самом первом бое как о виденной им однажды ссоре копьеносцев из низшего сословия – зрелище столь же пошлом и низменном, как и все его участники), но Ичиро вдруг впервые задумался о причинах благосклонности к мастеру господина из замка, не только пожаловавшего ему землю для додзе, но и позволившему возвести практически у себя под боком небольшую крепость, что свидетельствовало не только о необычайном доверии со стороны господина, но и о... и тут Ичиро сам запутывался в далеко идущих выводах. Он знал от исходившего чуть ли не всю страну вдоль и поперек Кукая, что сегунат не просто на бумаге запретил строительство новых замков и повелел докладывать властям даже о ремонте старых, но пристально наблюдал за строительством во владениях дайме, сурово карая даже за мелкие нарушения. В качестве примера Кукая приводил историю дайме Масанори, который привел под знамена Токугава в битве при Сэкигахара более шести тысяч бойцов. Через пятнадцать лет после битвы, принесшей Токугава власть над Японией, сегунат разразился «Правилами для императоского двора» и «Законами о военных домах», в которых и говорилось о том, что высокие стены и глубокие рвы – причина крупных переворотов. А еще через четыре года тайфун сильно потрепал хиросимский замок Масанори, и крыша стала протекать. Дайме, как и требовали «Законы», отправил в Эдо прошение разрешить ремонт, но, не получив ответа и через два месяца, приказал начать работы. Во время следующего приезда на службу в Эдо ему было предъявлено обвинение в самоуправстве и нарушении «Законов». По требованию чиновников бакуфу Масанори вернул крышу в прежнее состояние, но шпионы донесли в Эдо, что сразу после тайфуна дыр в крыше было побольше и что строптивый дайме лишь притворяется, что неукоснительно выполняет распоряжения правительства. В качестве наказания Масанори сократили владения на пятьсот тысяч коку риса (более чем вполовину), и, хоть через год половину изъятого вернули, князь до самой смерти (последовавшей через пять лет) пробыл в глубокой опале, а крышу высочайше дозволили починить лишь его вступившему во владение старшему сыну.
В общем, додзе мастера Каито по определению не могло быть замком, потому что в противном случае додзе просто не могло быть. Однако черты замковой архитектуры (пусть и не родной, а с материка) несомненно присутствовали, и Ичиро оставалось лишь теряться в догадках, все крепче проникаясь верой в необъятные таланты мастера Каито, который благодаря своей мудрости, начитанности, знанию человеческой натуры и умению представить факты в нужном свете даже непосредственному очевидцу событий смог добиться поистине невозможного. И если (да и «если» это чисто умозрительное!) мастер Каито счел нужным в разговоре с господином замка представить Ичиро главным героем истории, то на это наверняка есть веские причины. Но наедине с самим собой веских причин приукрашивать Ичиро не видел и с горечью признавался себе в том, что его схватка с мухомоно положила начало длинной цепочке неприглядных событий.
Когда Ичиро повалился на пол вместе с пронзенным катаной противником, ситуация в перегороженном островной линией баррикад додзе складывалась в пользу разбойников с вилами, которым противостояли два якудза с кинжалами танто. И хотя, казалось бы, «их» головорезы хотя бы обзавелись настоящим оружием, против длинных вил танто смотрелись блекло. К тому же Ичиро знал от Ханзо, что танто пережили свой расцвет в те времена, когда ставка сегуна располагалась на улице Муромати в Киото, а при слове «Эдо» собеседник подумал бы «устье реки», а не «огромный город вокруг замка Токугава». В эпоху воюющих провинций танто был вооружен едва ли не каждый (и даже женщины прятали танто в поясе кимоно), а после битвы при Сэкигахара это повальное увлечение прямо-таки как отрезало – еще вчера, казалось бы, были повсюду, а сегодня разве что кухонные ножи о них напоминают. Ну а раз танто внезапно стали никому не нужны, то и ковать их практически перестали, так что остается только удивляться, где эти двое взяли свои. Хотя, надо сказать, они не выбивались из общей атмосферы давно минувших дней: вышедшие из обихода танто, старенький доспех-хараатэ, древний могами-до – додзе словно волшебным образом перенеслось на полвека, а то и на век назад, в смутное время.

Упав, Ичиро оказался за спиной у одного из нападавших с вилами. То есть не то чтобы прямо за спиной, а, скорее, за правым плечом, в паре шагов позади. Но этого оказалось достаточно, чтобы отвлечь противника. То есть не то чтобы полностью отвлечь, а, скорее, сломать ему ритм атаки. Ну то есть не то чтобы совсем уж сломать, а, скорее... – в общем, при всем желании Ичиро не смог бы приписать себе вклад в победу. Нельзя, однако, и однозначно утверждать, что порой излишне самокритичный молодой самурай оказался совершенно ни при чем. Якудза с вилами, услышав предсмертный стон и звук падения тела за спиной, замешкался на, казалось бы, всего лишь мгновение, но эта мимолетная растерянность стоила ему жизни. Испугавшись, видимо, что его окружили (и надо сказать, что в обычных обстоятельствах он был бы прав), он решил (или, точнее, инстинктивно решился) вырваться из охвата (или, точнее, оторваться от зашедшего за спину врага) напористым натиском вперед, на разбойника с кинжалом, который, как казалось Ичиро, ушел в глухую оборону. Действительно, на первый взгляд стойку он принял закрытую дальше некуда: крепко стиснутый левый кулак защищает подбородк, едва ли не прижимаясь к нему; правая рука с танто не смотрит в сторону противника, а вместе с левой рукой крест-накрест прикрывает корпус и голову; левая нога выставлена вперед и, кажется, пяткой пола даже не касается – готов отдернуть ее в любой момент; правая, опорная, нога отвдена назад, да и весь он словно застыл в движении назад – будто, испугавшись чего-то, отпрянул и замер, втянув голову в плечи.
Ханзо рассказывал Ичиро и о повадках всякого, как их называл старый воин, отребья, которое кроме поножовщины не на что и не способно, поэтому то, что якудза держит руки рядом с телом, молодой самурай расценил как признак опыта – Ханзо учил его, что потасовки редко начинаются на улице и что грабят якудза не столько путников на дорогах (хотя, конечно, и такое случается), а подвыпивших и разомлевших гостей постоялых дворов. А уж если на постоялом дворе начнется общая свалка, то там особо руками не поразмахиваешь – только успевай уворачиваться, да реж тех, кто на тебе повис. И те, что опытные, они в драке рассчетливые – именно режут, а не пыряют. Крови много, больно, но, как правило, не смертельно. А вот молодежь, бывает, теряет голову и со всей дури колет насмерть. Да и в ножевой драке на улице якудза первым делом по рукам противника метить будет, а тот, глядишь, нож выронит и убежит. И со слов Ханзо выходило, что якудза очень даже разбираются в законах и лишний раз рисковать не любят, потому что одно дело, когда тебе за убийство без отягчающих обстоятельств просто рубят голову (пусть даже и с последующей ее, отрубленной головы, публичной демонстрацией), а совсем другое дело сжигание на костре. Хотя, говорят, и на костре отмучиваешься быстро – похрипел, похаркал и задохнулся дымом. А вот казни на кресте всякий сброд боялся не на шутку – там уж умели проследить, чтобы осужденный перед смертью настрадался вдоволь, и только потом убивали ударом копья. Но самой страшной казнью считалось отрезание головы бамбуковой пилой: преступника связывали, делали на шее надрез пилой и оставляли ее рядом, так что все желающие (и в первую очередь, конечно же, родственники жертвы) имели возможность отомстить в рамках закона. Даже за убийство родителей кахнили менее жестоко (на кресте), а за убийство младшего члена семьи и вовсе ссылали на острова. Правда, Ханзо не мог припомнить, чтобы кому-то отпиливали голову после прихода к власти Токугава. Однако Токугава вовсе не были чуждым жестокости кланом, просто, видимо, вместе со смутой в прошлое канули и средства устрашения, призванные отвратить умы от хаоса. Тот же Токугава Иэясу во времена междоусобных войн приказал казнить бамбуковой пилой за сговор с противником своего вассала Ога Ясиро, а за год до этого тем же способом был казнен ниндзя Сугитани Дзэндзюбо, который, вооружившись двумя аркебузами, стрелял из засады в придорожных кустах по самому великому Оде Нобунаге – и хотя тот был плотно окружен охраной, оба заряда попали вы цель. Но то ли Нобунагу хранили боги, то ли ниндзя залег слишком далеко от цели – пули, пробив тяжелый нагрудный панцирь, засели в его толстой подкладке. Выстрелы вышибли Нобунагу из седла, но он не был даже ранен. Поняв, что покушение провалилось, и воспользовавшись замешательством охраны, Дзэндзюбо бросился в горы, где скрывался четыре года. Но Нобунага приказал его найти, где бы он ни был. Через несколько лет ниндзя был схвачен людьми Нобунаги и казнен в окрестностях замка Гифу – и казнь запомнилась всем надолго. Аккуратный первый надрез был давно сделан, а желающих добровольно допилить приговоренного все не находилось. Тогда разгневанный Нобунага повелел своим вассалам отлавливать на дорогах всех встречных совершеннолетних мужчин. Перепуганных путников подводили к закопанному по шею в землю Сугитани и заставляли делать по одному-два надреза, поскольку на большее у бедняг просто не хватало выдержки. В итоге казнь длилась шесть дней, жертва испустила дух в ужасных мучениях, а Ода Нобунага остался чрезвычайно доволен. Но, как опять-таки рассказывал Ханзо, даже в сметное время через отпиливание головы казнили не так уж и часто, а если и казнили, то исключительно за убийство или покушение на убийство вышестоящего. Даже с потерпившим поражение при Сэкигахаре Исидой Мицунари, возглавлявшим запалную армию, обошлись куда более милосердно: имущество конфисковали, голову отрубили и выставили напоказ на три дня и две ночи, тело разрубили на части, части запихнули в соломенные мешки, а мешки закопали неизвестно где. Однако казнь бамбуковой пилой из законов не исчезла, и, возможно, была очень даже действенным пугалом – во всяком случае границу между «пустить кровь для острастки» и «убить» якудза почем зря не переходили.

В общем, с почти прижатыми к телу руками Ичиро все было понятно. Его смущал выставленный перед подбородком кулак, потому что Ханзо рассказывал, что рукой без ножа, как правило, прикрывают живот. Подбородок же прикрывают в кулачных боях, так что этот разбойник, может, и имел какой-то опыт поножовщины, но драться голыми руками ему, кажется, было куда как привычнее. С другой стороны, тот же Ханзо как-то упоминал, что знал одного самурая, утвердавшего, что лично слышал от непобедимого Миямото Мусаси, что есть всего лишь три способа отразить атаку. Во-первых, когда противник наносит удар, можно, как бы целясь ему в глаза, отбить его меч вправо от себя. Во-вторых, можно, как бы с намерением отсечь врагу шею, отбить меч к его правому глазу. И, наконец, в-третьих, когда у тебя короткий меч или танто, можно, не беспокоясь о том, чтобы отвести клинок противника, быстро сблизиться с ним и ударить его в лицо левой рукой. Ну а кроме перечисленных трех методов отражения наскока всегда следует помнить, что можно просто сжать левую руку в кулак и нанести резкий и неожиданный прямой выпад в челюсть, поэтому необходимо тренироваться не только с двумя мечами, но и с одним мечом и вовсе без мечей. С точки зрения Ханзо, на войне, конечно, пригодится любое умение, но никому из тех, кто прошел вместе с ним обе кампании Имдинской войны в Корее от начала до конца и в страшном сне не приснилось бы оказаться в свалке боя безоружным. В Корее, когда война прекратилась в партизанскую, они и в туалет выходили с мечами – большой меч, не вынимая из ножен, клали на правое плечо рукояткой вперел и опускались на корточки. В случае опасности правой рукой хватались за рукоятку меча и вытигивали его вперед, а левой держали за спиной конец ножен. В общем, к ухваткам, как он их снисходительно называл, «поединщиков», Ханзо относился с простительным бывалому ветерану недоверием, а про Миямото Мусаси отзывался в том ключе, что про него и непонятно даже, фехтовальщик тот на мечах или на палках, и что на войне деревянный меч нужен, как веер зимой. Но, однако, справедлливости ради Ханзо добавлял, что те, кого Мусаси побил заготовкой для лука, обрубком весла или чем он там еще сражался – так вот, те, кого он побил, вполне заслужили свою позорную участь, если не в неразберихе битвы и не при внезапном ночном нападении, а в заранее оговоренном поединке не смогли зарубить противника, у которого кроме деревяшки другого оружия и не было вовсе. Кукай же, в целом соглашаясь с мнением Ханзо, остородно добавлял, что имя Мусаси окружено легендами и что в рассказах зачастую трудно отделить правду от вымысла, но, по слухам, Мусаси удалился в горы близ неприступного замка Кумамото и, говорят, пишет то ли воспоминания, то ли трактат о стратегии боя. Ханзо при этих словах лишь усмехался, но воздерживался от комментариев, и Ичиро казалось, что Ханзо в каком-то смысле симпатизирует Мусаси, потому что тот в битве при Сэкигахара сражался против Иэясу Токугава. Что же касается мастера Каито, которого Ичиро однажды спросил про Мусаси, то, в отличие от Ханзо и Кукая, тот не мог простить Мусаси даже не отсутствие воспитания (что еще можно было бы понять, принимая во внимание его тяжелое детство), но нарочито вызывающее пренебрежение манерами. Если человек вышел из низшего сословия, его достоинства следует уважать еще больше, чем достоинства тех, кто родился в богатом доме. Но верно и обратное: родившись в семье Фудзивара, одной из самой знатных фамилий страны с более чем тысячелетней историей, стыдно, пошло и невместно являться на поединок неумытым и с растрепанными волосами. И что нужно всегда носить с собой румяна и пудру, потому что может случиться, что лицо после отдыха или сна выглядит бледным – и тогда непременно следует нарумяниться. И каждое утро настоящий самурай моется, бреет себе лоб, смазывает волосы лосьоном, стрижет ногти на руках и на ногах, трет руки пемзой, а затем кислицей, и вообще делает все, чтобы иметь опрятный внешний вид. Само собой разумеется, что оружию уделяется особое внимание: его протирают, начищают и хранят в образцовом порядке. Ведь враги будут презирать тебя, если ты будешь выглядеть неаккуратно. Но, конечно же, не следует впадать и в другую крайность, которой, к сожалению, не смогли избежать столь многие молодые люди, а именно чрезмерное увлечение материальными приобретениями. Ведь у людей с материальными интересами в сердце нет чувства долга. А те, у кого нет чувства долга, не дорожат своей честью. И в наши дни самураи собираются только для того, чтобы поговорить о деньгах, об удачных покупках, о новых стилях в одежде и о своих любовных похождениях. Но если Мусаси всерьез полагает, что своим скандальным поведением он обратит взоры современной молодежи с старым традициям, то ему можно лишь посочувствовать. Ичиро поблагодарил мастера Каито за мудрость, но решил впредь не затрагивать тему Мусаси, а уж интересоваться деталями китайской моды (к примеру, волосами на щеках учителя и его красной шапкой) он и вовсе навсегда зарекся.

Что же касается якудза с танто, то по его внешнему виду Ичиро не мог сделать однозначный вывод, является ли он последователем Мусаси или нет. Надо сказать, что это было молодому самураю вполне простительно, потому что несмотря на скандальность (или легендарность – тут уж каждый выбирал эпитет, исходя из своих предпочтений, идеалов и взглядов), истории о Мусаси (не говоря уже о подробном описании его внешности и стиля одежды) до их небольшой деревеньки не доходили. По большому счету, единственным иточником новостей служил Кукай, который был хоть и желанным, но все же нечастым гостем в их доме, да и новости его были, как правило, с политическим окрасом, и тем же Мусаси Кукай интересовался лишь как фигурой, проделавшей путь от открытого противостояния Токугава в битве при Сэкигахара до фактического подчинения воле сегуната при подавлении христианского восстания в Симабаре – на поле боя, правда, вышел лишь его приемный сын, Иори, а сам Мусаси заседал в военном совете. Кукай не позволял себе ни малейшей критики в адрес Мусаси, а лишь подчеркивал, что его жизненная история отражает произошедшие в стране на протяжении последнего полувека перемены как нельзя более точно, поэтому, наверное, все же неправы те, кто противоставляют бурную биографию Мусаси установившемуся с приходом к власти Токугава покою (пусть и местами лишь поверхностному) – при всей своей неординарности Мусаси вовсе не экстравагантная личность, а душа поколения, плоть и кровь эпохи и, если угодно, герой нашего времени. Впрочем, от принявшего монашеский сан человека и не следовало ожидать подробных описаний битв, поединков и техник владения оружием. Что же касается Ханзо, то он, в восемнадцать лет отплывший с экспедиционным корпусом в Корею и вернувшийся в Японию спустя шесть долгих лет, сердцем остался на той войне – нет, он не впал в апатию, а продолжал шаг за шагом двигаться по пути воина, но событиями за пределами своего небольшого мира не интересовался. Даже рассказы Кукая он вежливо слушал, но особого любопытства не проявлял, и Ичиро не раз задавался вопросом, что же связывает их двоих, а, точнее, что же связывало его отца, Ханзо и Кукая и что же подвигло Кукая, когда-то учившегося вместе с отцом у мастера Каито, покинуть воинское сословие и уйти в монахи.
В общем, в крошечном круге общения Ичиро не было человека, готового поведать ему захватывающие детали о жизни Мусаси. Впрочем, и сам Мусаси не был для Ичиро кем-то необыкновенным, о котором хотелось бы узнать все-все-все. Всего лишь одно из многочисленных имен, принесенных в их дом вечно странствующим Кукаем. И не так уж важно было по большому счету, подражал ли «их» якудза с танто Мусаси или нет. Но так кстати всплывшие в памяти рассказы Ханзо навели Ичиро на мысль, что за «опасливой стойкой» может скрываться нечто большее, чем неувренность неопытного бойца, и что не стоит спешить с выводами.
И несколькими мгновениями позже жизнь в очередной раз продемонстрировала молодому самураю, что время, потраченное на попытки узреть суть противника и его замыслов, никогда не бывает потрачено впустую, даже если попытки и не увенчались успехом. Но даже если ты абсолютно уверен в том, что разгадал намерения оппонента, нельзя ослаблять бдительность, а, напротив, следует быть готовым к неожиданностям. В том, что самонадеянность в сочетании с необдуманными действиями ведет к поражению, Ичиро имел возможность убедиться на примере якудза с вилами, который, лихо кинувшись на якудза с танто, видимо, уповал на то, что без труда сомнет струсившего врага. Возможно, если бы он сам не сократил дистанцию, а продолжал бы выматывать противника резкими ударами вил, он вышел бы из этого противостояния победителем, но в попытки оторваться от, как ему казалось, зашедшего за спину Ичиро, он ринулся на якудза с танто всем телом, словно вознамерившись не пронзить его вилами, а толчком сбить на пол и затоптать. И, если бы его противник действительно оказался оцепеневшим от ужаса новичком, он, несомненно, привел бы задуманное в исполнение. Но, похоже, якудза с танто лишь поджидал подходящего момента (и, возможно, своей стойкой убаюкивал бдительность врага) – как только якудза с вилами двинулся вперед, он оттолкнулся правой ногой и то ли широко шагнул левой, то ли прыгнул, одновременно хлестко разводя скрещенные руки в стороны, будто раздвигая створки дверей. Ичиро почудилось, что «их» якудза в порыве безумного отчаяния решил покончить с собой, бросившись грудью на вилы. Но вилы он ловко отбил в сторону левой рукой, а зажатой в правой руке танто полоснул врага ниже пояса. Ичиро не было видно, пришелся ли подлый выпад по паху или по бедру, но нападавший запнулся, а на лице якудза с танто появилась подлая улыбка мерзавца, радующегося очередной удавшейся гадости. И, будто упиваясь собственной низостью, он, не переставая улыбаться, с явным наслаждением воткнул танто в живот врага. Повернул клинок в ране и с криком злорадного торжества пырнул якудза с вилами еще раз.

При виде этой сцены, которую Ичиро не мог охарактеризовать иначе как безобразной, молодой самурай впервые в полной мере осознал, какого рода молва ходила о Миямото Мусаси. Кукай, наставляя его не принимать на веру услышанное и даже увиденное, но помнить о том, что даже у самой простой вещи есть две стороны, в качестве примера привел рассказ о поединке Мусаси с Сасаки Кодзиро, который, будучи вдохновленный движениями хвоста ласточки в полете, разработал технику фехтования под названием «пируэт ласточки».
Согласно одной из версий, Мусаси, находясь в небольшом городке провинции Бунзен под названием Огуре, прослышал о талантах Сасаки, в то время служившего дайме провинции. Под началом дайме служил и бывший ученик отца Мусаси – и Мусаси обратился к ученику отца с просьбой донести его желание вызвать Сасаки на поединок до дайме. Дайме высочайше дозволил, и поединок решили провести на острове неподалеку от Огуре. В ночь накануне Мусаси отправился пировать к знакомому и на следующее утро не явился на место схватки к назначенному часу. В дом знакомого отправили гонца. Мусаси с трудом добудились. Он встал, выпил воду из тазика для умывания, взгромоздился в лодку, подвязал бумажными лентами рукава кимоно и выстрогал своим вакидзаси подобие меча из запасного весла. Когда лодка причалила к берегу, Кодзиро с его секундантами были поражены видом Мусаси. С растрепанными волосами, кое-как перехваченными полотенцем, он выскочил из лодки и, размахивая обрубком весла, бросился к противнику. Кодзиро обнажил меч и отбросил ножны в воду. «Тебе они больше не понадобятся!» - крикнул Мусаси. Кодзиро сделал выпад, Мусаси рванулся в сторону и обрушил весло на голову врага. Когда Кодзиро падал, его меч задел полотенце на голове Мусаси и рассек пояс его широких штанов хакама. Поняв, что с противником покончено, Мусаси поклонился онемевшим секундантам и, сверкая задницей, направился к лодке. Находились и такие, что утверждали, будто лично видели, как, убив Кодзиро, Мусаси отбросил весло, выхватил мечи и с громким улюлюканьем замахал ими, голозадым прыгая вокруг поверженного противника.
Но у Мусаси было и много защитников, рассказывавших иную версию событий. Да, поединок был назначен на восемь утра, а Мусаси прибыл примерно на два часа позже, но он был вынужден пойти на этот шаг, потому что у Кодзиро была большая свита из учеников и сторонников, и Мусаси справедливо опасался преследования с их стороны, поэтому подгадал свое прибытие к исходу прилива. Молниеносно победив и прыгнув в лодку, он успел уплыть, оставив сопровождавших Кодзиро с носом.
Люди, старавшиеся смотреть на вещи более объективно, говорили, что есть множество историй о Мусаси, в которых он намеренно опаздывал на поединок, чтобы разозлить противника и тем самым получить над ним преимущество. И что прибывшие вместе с Кодзиро на остров самураи были, несомненно, людьми долга и чести, которым и в голову не пришло бы напасть на победителя поединка, одобренного самим дайме.
Говорили еще, что Мусаси не полагался исключительно на темперамент противника, а выбрал время так, чтобы солнце слепило Кодзиро. Но добавляли, что и темперамента Кодзиро хватило бы и что когда лодка Мусаси причалила у берегу, Кодзиро в ярости заорал: «Ты опоздал! Небось струсил?!» И, уже не владея собой, рванул меч из ножен и в гневе швырнул их в прибой. Мусаси же со спокойной улыбкой ответил: «Ты уже проиграл. Стал бы победитель выбрасывать ножны?» Спровоцированный колкостью Мусаси, Кодзиро атаковал, но эмоции взяли верх над мастерством – удар, который при других обстоятельствах вышел бы смертельным, лишь разрубил собранные в узел волосы на голове Мусаси. Тот в ответ ударил веслом, Кодзиро упал. Мусаси все еще стоял рядом с ним в боевой стойке, и Кодзиро из последних сил поднял меч и ранил Мусаси в бедро. Мусаси с размаху ударил лежащего Кодзиро веслом в грудь, хрустнули ребра, и Кодзиро испустил дух.
Эта версия в пересказе Кукая в свое время показалась Ичиро наиболее заслуживающей доверия, хотя и не ясно было, почему Мусаси использовал весло, а не меч, на что Кукай охотно пояснил, что меч Кодзиро был длиннее обычного, что давало ему преимущество в бою, каковое Мусаси всел на нет, вооружившись самодельным длинным боккеном из весла. И вот когда Ичиро уже поверил в то, что узрел истину в нагромождении версий, Кукай преложил ему поразмыслить над следующими вопросами. Пытался ли когда-нибудь Ичиро выстругать из весла боккен, используя для этого вакидзаси? Сидя в раскачивающейся на волнах лодке? (Кукай намеренно не стал добавлять к списку вопросов еще один: «С похмелья?»). Слышал ли Ичиро о том, что техника «пируэт ласточки» заключается в стремительном ударе сверху вниз, за которым тут же следует столь же стремительный удар снизу вверх? И как же такой техникой можно разрубить прическу, не задев больше ничего? Про Сасаки Кодзиро говорили, что он рубил птиц в полете – таким быстрым был его клинок. Смог бы Мусаси увернуться от удара? «Так где же правда?!» - воскликнул обескураженный и вконец запутавшийся Ичиро. «А правда в том», - ответил Кукай, - «что дайме было не по нраву усиление клана Сасаки, поэтому он нанял Мусаси для убийства. И помощников у Мусаси на том острове было едва ли не больше, чем людей Сасаки. А противоречивые слухи распускаются, чтобы никто не докопался до истинной подоплеки событий». Ичиро, огорошенный услышанным, в поисках поддержки повернулся к присутствовавшему при этом разговоре Ханзо, но тот пожелал высказаться лишь о приписываемой Мусаси тактике опозданий: «Сунь-цзы сказал: кто является на поле сражения первым и ждет противника, тот исполнен сил; кто потом является на поле сражения с запозданием и бросается в бой, тот уже утомлен».
Сейчас же, глядя на упивающегося чужой агонией якудза с танто, Ичиро невольно вспомнил ту версию поединка Мусаси с Кодзиро, в которой победитель ликовал над телом поверженного виртуоза клинка, не потрудившись даже прикрыть зад. Пусть даже это всего лишь слухи, но что же это за самурай, который позволяет распространять о себе такие слухи? Что же предложил ему дайме в обмен на подобное унижение? И не в этом ли суть рассказов Кукая и мастера Каито: Мусаси – зеркало разъеденного сделками, как меч ржой, поколения? И твердо решил про себя, что на войне и в бою на выживание хороши любые средства, но устраивать поединок, чтобы якобы помериться искусством владения мечом, а вместо этого прибегать к подлым трюкам – это недостойно самурая.

В додзе из четырех нападавших в живых остался лишь один якудза с вилами – второй «придворный из Киото», как обозвал эту пару Ичиро, потому что выглядели они опрятнее, чем можно было бы ожидать от людей их рода занятий. Были ли они на самом деле братьями, росли ли вместе или же были никак не связаны, а лишь по прихоти случая понимали друг друга с полуслова и слаженно двигались, Ичиро так и не узнал. И загадкой для него осталось, почему этот последний не побежал, оставшись против троих противников (и это если не считать господина из замка и мастера Каито), а продолжил сражаться. Даже если он не принимал Ичиро всерьез (а Ичиро, кстати, и не сомневался в том, что его не рассматривают как серьезную силу), он, несомненно, должен был понимать, что двое с танто совсем не новички, да и мастер Каито – несмотря на свой преклонный возраст – не оставит ему ни шанса. Может, в пылу схватки, полностью сконцентрировавшись на своем противнике (который по иронии судьбы тоже был вооружен танто, отчего происходившее извращенно-своеобразно гармонировало с атмосферой додзе – будто бы учитель по какой-то китайской прихоти решил провести серию смертельных поединков «вилы против танто»), он просто не заметил, что Ичиро зарубил главаря с дубиной и пронзил мухомоно, как не увидел и смерти своего то ли кровного брата, то ли брата в якудзе. А, может, страх перед оябуном, показательно наказавшего бы его за невыполненный приказ, был сильнее страха смерти. Или он не убежал, потому что первый «придворный из Киото» действительно был его братом, и жажда мести за родного человека, убитого прямо у него на глазах, затмила чувство самосохранения.
Возможных объяснений было множество, и Ичиро, у которого со временем вошло в привычку в свободное время перебирать в памяти детали прошлых боев, не знал, к какой версии склониться. В тот день в додзе его лишь поразила картина разбойника, не убежавшего, а оставшегося на верную сверть. Это было совсем не то, что он ожидал, наслушавшись от Ханзо рассказов о «всяком отребье». Да, его первая настоящая битва во многом подтвердила и прояснила наставления Ханзо и Кукая, но кое-что она и опровергла – была ли тут вина учителей, позволивших личным оценкам исказить факты, или вина ученика, юношеское мировоззрение которого требовало черно-белых оценок, но якудза оказались вовсе не потерявшими понятия чести и долга ронинами (по крайней мере, не все как один) и вовсе не растерявшими остатки человеческого достоинства зверями (хотя были среди них и такие), а по большей части отчаявшимися людьми, которые больше не могли жить, как того хотел сегунат.
Годами позже Ичиро прочел трактат Мусаси о стратегии, названный автором «Книгой пяти колец» (и труд этот, кстати, оказался куда менее эксцентричным, чем Ичиро представлял). В начале самой первой книги, книге Земли, ему запомнились вот такие строки: «Помни, что не только воины, но и монахи, и женщины, и крестьяне, и даже совсем низкие люди порой с готовностью умирают во имя долга или чтобы избежать позора. Это все – не то. Воин отличается от этих людей, потому что изучение Пути Стратегии основано на одолении противника. Добиваясь победы, скрещивая мечи с отдельными противниками или участвуя в массовых битвах, мы добываем славу не для себя, но для дайме».
Были ли эти «двое из Киото» крестьянами или нет, Ичиро не знал наверняка, но если они действительно были крестьянами, то они покрыли себя позором, убежав из деревни, тем самым не только обрекая самих себя на жизнь вне общества и закона, но и навлекая нешуточные неприятности на главу семьи, на отвечавшего за их дом старшину пятидворки и на старосту деревни. И что для родных (если они у них остались, а не умерли с голоду) и для соседей они фактически ушли не из деревни, а из жизни – покинули этот мир, проклинаемые людьми, что долгие годы жили с ними бок-о-бок. И Ичиро почему-то предпочитал думать, что этот «придворный из Киото» не бросился наутек из дайме, потому что он уже давно не боялся смерти – в своей деревне он годами не жил, а выживал (в полном соответствии со словами сегуна, что крестьянам следует оставлять ровно столько риса, чтобы им едва-едва хватало, чтобы не умереть), может, даже отнес старушку-мать в покрытые дремучим лесом горы на холодную смерть, может, «вернул богам» новорожденную дочь, задушив ее платком, потому что кормить малышку было все равно нечем, а, может, он был не первым сыном, а вторым или третьим, и глава семьи запретил ему жениться, чтобы не плодить едоков. И в этом смысле, как ни парадоксально это могло бы прозвучать, этот полностью принявший неизбежность смерти (и приученный суровой сельской жизнью относиться к смерти как к чему-то совершенно обыденному) крестьянин шел путем воина, если под путем воина понимать исключительно презрение к смерти. А что касается добываемой воинами славы для дайме – славу, что ли, дайме ест на завтрак, обед и ужин?.. И тот же Мусаси, призывавший учиться у всех сословий, в итоге познавал лишь внешние формы ремесел, но так и не познал всю глубину человеческого отчаяния. И искусственно взращенная в расплодившихся додзе решимость нынешних самураев, фактически не знающих битв, ничто по сравнению с пышущим яростью желанием вырваться (пусть и посмертно) из ежедневной – месяц за месяцом, год за годом, десятилетие за десятилетием – беспросветной бесправной безвыходности жизни простого земледельца. И много-много лет спустя Ичиро, сидящего с трактатом Мусаси на террасе-энгаве, пронзила даже не мысль, а видение будущего, в котором народное море вспенивается беспощадно-неумолимым валом цунами, и необученная толпа простолюдинов, не взирая на огромные потери, сметает-раскидывает-поглощает профессиональных воинов-самураев вместе с сегуном и бакуфу, потому что вечно так продолжаться не может – и Симабара (да и многочисленные крестьянские восстания помельче) ясно показывают, что лишь блаженные идеалисты могут верить, что в стране царит конфуцианская гармония власти-родителя и народа-детей. И в тот день в видении Ичиро ярким олицетворением далеких будущих потрясений суждено было стать «придворному из Киото», твердо решившему идти до конца.

Ичиро никогда не фехтовал вилами, но при этом он, благодаря рассказам Ханзо, был далек от желания посмеяться над незадачливым якудза, который даже настоящего оружия найти не смог. Со слов Ханзо, тот знавал людей, готовых чуть ли не ценой собственной жизни отстаивать мнение, что боевые узваты являются исконно японским оружием, вошедшим в обиход еще до эпохи вооюющих провинций, но сам Ханзо, хоть никогда в подобные споры и не вмешивался, был убежден, что эти, как их стали называть «вилы с шипами» (сасумата), пришли из Китая, а, точнее, были подсмотрены японцами у китайцев во время войны в Корее полвека тому назад. Китайцы, конечно же, вилы и трезубцы в настоящем бою не использовали (и на удивленное «почему?» Ичиро, живо представившего себе, как один ударом наносит разом две или три раны, Ханзо ворчливо ответил: «Ты еще граблям повоюй... чем больше наконечников, тем тяжелее проколоть!»), но если надо было утихомирить толпу без большой крови или, скажем, отконвоировать пленных, то тут же, как по волшебству, из обоза появлялись на свет шесты и вилы с шипами на древке, чтобы противник не мог за него ухватиться. Но нет ничего удивительного в том, что современная молодежь, которая о войне знает лишь понаслышке, верит всяким дурацким байкам о чудо-оружии. Единственное, на что сасумата годны – это утихомиривать буянящих юнцов в Эдо, где из-за большого скопления лоботрясов из свит дайме и нехватки женщин то и дело вспыхивают драки. Ичиро ни разу в жизни не видел сасумата, но после этих слов Эдо представилось ему большой деревней, где все важно расхаживают с мечами и длинными – выше человеческого роста – то ли вилами, то ли боевыми ухватами. И сейчас, глядя на «придворного из Киото», он дополнил нарисованную воображением картинку яркими деталями.
Защитная стойка первого якудза с танто, как оказалось, была продиктована вовсе не опытом ножевых боев, а здравым смыслом человека, в отличие от Ичиро на собственной шкуре испытавшего все «прелести» жизнт в большом городе. Второй якудза с танто был либо из глубинки, либо уповал на скорость и реакцию, но уходить в глухую оборону он не собирался, а, вертляво уклоняясь от выпадов якудза с вилами, контратаковал размашистыми движениями и тут же отскакивал. С одной стороны, у «придворного из Киото» было преимущество за счет длины оружия, но, с другой стороны, он явно уступал врагу в подвижности. Но тут то ли якудза с танто выдохся, то ли якудза с вилами повезло, то ли смерть первого «придворного» подстегнула пыл второго... – каковой бы ни была причина, результат для якудза с танто оказался смертельным. Разбойник с вилами сделал ложный выпад наискосок, справа налево, метя противнику в печень. Якудза с танто ушел от удара прыжком влево-вперед и, вытянув правую руку с танто, попытался ударить в ответ, но тактика широких замахов подвела его. Возможно, он не умел иначе, а, может, сознательно работал излишне широко, чтобы сохранять дистанцию, но выставленная вперед рука оказалась прекрасной мишенью. Как только якудза с танто начал движение влево-вперед, якудза с вилами тоже двинулся влево-вперед по неширокой дуге, разворачиваясь к противнику боком. Якудза с танто повел было руку за ускользнувшим противником, но тут «придворный из Киото» стремительным ударом поймал его вилами за запястье (которое на удивление аккуратно попало между двумя зубьями), резко довернул, фиксируя руку противника в захвате, и со всей силы дернул вилы вниз. Якудза с танто, охнув, грохнулся на колени, подставляясь под следующий удар, который не заставил себя ждать –«придворный из Киото» тут же освободил руку врага и практически без замаха вонзил вилы в шею якудза с танто. Поднапрягшись, нажал – тут якудза с танто стал заваливаться на левый бок – и пронзил ему шею насквозь.

Хронология событий (не все из которых уже описаны в фанфике, но они несомненно будут описаны).